Ариэль - Силвия Плат

Я его заказала – ящик из чистого дерева,

Квадратный, как табуретка,

                       и чересчур тяжелый, чтобы поднять.

Похожий, я бы сказала, на гроб для карлика

Или для коренастого малыша,

Но не шумят так гробы.

Ящик заперт. Опасно.

Мне предстоит прожить с ним целую ночь —

И никак не могу от него оторваться.

Окошек нет – не взглянуть,

                                                   что творится внутри, —

Лишь небольшая сетка. Выхода нет.

Я взор приближаю к сетке —

Темно за нею. Темнота —

И ощущенье роящихся рук африканских,

Сжатых. Готовых прорваться.

Черное в черном карабкается сердито.

Как я выпустить их смогу?

Шум – вот что сильнее всего меня ужасает,

Звук неразборчивых слов.

Они – как толпа римлян:

Каждый в отдельности невелик,

                                                         но вместе – о Боже!

Я преклоняю слух к яростной их латыни.

Я им не Цезарь.

Просто я заказала ящик маньяков.

Их можно назад отослать.

Их можно убить – достаточно не кормить —

                                                                       я же владелец.

Интересно, насколько они голодны?

Интересно – забудут они обо мне,

Если я просто открою ящик и встану

                           в сторонке, деревом обернувшись?

Рядом – ракитника светлые колоннады,

Пышные юбки вишен.

Скорее всего, они вовсе меня не заметят,

В лунных моих одеждах и похоронной вуали.

Меда с меня не собрать,

Так зачем на меня обращать вниманье?

Завтра я стану их добрым Богом.

                                                                     Я их освобожу.

Ящик – это ведь только на время.

Голыми руками я протягиваю пчелопакет,

И человек в белом – он голорук тоже —

                                                                             улыбается мне.

Наши марлевые нарукавники тонки и изящны.

Обнаженные горла – наши запястья – белеют,

                                                                     как смелые лилии.

Между мною и им —

Тысяча камер пустых,

Восемь пчелопакетов из чашечек желтых,

Да и сам улей – точь-в-точь будто чайная чашка,

Белая, в розовых розочках, —

С буйной любовью красила я его

                                                                      эмалевой краской,

Думая: «Прелесть, прелесть!»

Гонидии – серые, точно ракушки, —

Пугают меня: столь древни они на вид.

Уж не купила ли я трухлявую мебель

                                                                   из красного дерева?

Может, в улье матки и нет?

Если есть – она очень стара.

Крылья ее изорваны, словно лохмотья,

С длинного тельца вся бархатистость сползла —

Вид нищий и голый, вовсе не королевский,

                                                         не очень пристойный…

Стою я в колонне

Крылатых, совсем не чудесных женщин,

Работяг-медоносиц.

А я – я не работяга,

Хотя годами ела одну лишь пыль

И вытирала тарелки моими пышными волосами,

И видела, как чужеродность моя испарялась —

Каплями синих росинок с кожи опасной.

Может, они возненавидят меня,

Жены, что суетиться только умеют,

Чьи новости – вишня поспевшая,

                                                                  клевер созревший?

Вот все почти и закончилось.

Всё – у меня под контролем.

Это – машина моя медовая,

Будет она работать без размышлений.

С самой весны, подобно матке трудолюбивой, —

Чистить рисунок пенный цветенья,

Как чистит море луна белым своим порошком.

Кто-то стоит поодаль и смотрит.

У него нет ничего общего ни со мною,

                                        ни с тем, кто мне продал пчел.

Он убегает —

Восемь гигантских прыжков

                                          большого козла отпущенья, —

Вот его тапок, а вот и другой,

А рядом – квадрат белой ткани,

Что он повязал вместо шляпы.

Милый был человек.

Пот его потуг в дождь обратился —

И сделался мир плодородным.

Однако нашли его пчелы —

Прилипли к губам, подобно лживым словам,

И черты лица усложнили.

Пчелы думали – это стоит того, чтоб погибнуть.

                                                                                     Но у меня

Есть иное тело, в котором можно воскреснуть:

                                                                        пчелиная матка.

Мертва ли она, уснула?

Где она —

Тельце рыжее, точно у львицы,

                                                               стеклянные крылья?

Она летит,

Страшней, чем была когда-то,

Рыжий шрам – в небесах,

                                                       рыжая вспышка кометы

Над убившей ее машиной —

Мавзолеем из белого воска.

Легкое время, делать особенно нечего.

Я повитухой трудилась, с ее инструментами,

У меня есть собственный мед, —

Целых шесть бочонков, —

И шесть глаз кошачьих в погребе винном.

Наступленье зимы – темное время,

Если нет окна в самом центре дома,

Рядом с банками с джемом прокисшим

                                       (остались от прежних владельцев)

И блеском пустых бутылок —

«Джин от сэра Весьма-Так-Себе».

Здесь есть комната, в которой я никогда не бывала.

Комната, где мне невозможно дышать.

Мрак в ней нахохлился, словно летучая мышь.

Нет света —

Только ручной фонарик и слабый,

По-китайски желтый отблеск его

                                                    на жутковатых предметах —

Нелепица черная. Тлен.

Обладание.

Мною владеют они,

Не жестокие, не равнодушные —

Всего лишь невежественные.