в зеленых листочках.
Убивает дорогу мотор, дорога —
вся точно из серебра —
Вдаль ускользает, однако ее все равно сожрут.
Дороге бежать бесполезно.
В вечере есть красота опустошенных полей,
Рассвет покрывает, как поросят,
коркой румяной фермеров,
Бредущих, слегка враскачку,
в грубых своих одеждах.
Впереди – Смитфилда белые башни,
Пухлые бедра и кровь на уме.
Сияние ножей беспощадно,
Словно мясницкий топор, что шепчет:
«Как же так, как так?»
В миске – убитый заяц.
Детская головенка его отсечена,
тельце набальзамировано специями,
С него ободрали и шкурку, и человечность.
Съедим же его, как послед Платона,
Съедим, как тело Христово.
Эти люди когда-то имели значение —
Глаза их круглы, оскалены зубы,
застыли в гримасах лица
На скрипящих, стучащих кольях,
словно поддельные змеи.
Капюшон ли кобры меня пугает —
Одинокое око, глаз горный —
Взором, которым небо вечно себя проницает?
Мир – горячий, как кровь, и рассвет мой
личный
Заверяет кровавым своим румянцем:
Нет остановки конечной, есть только
чемоданы,
Из которых можно достать, будто костюм,
все ту же личность:
Вытертую до блеска, с карманами,
что набиты желаньями,
Замечаньями и билетами, короткими
замыканьями и зеркальцами складными.
«Я безумен», – взывает паук,
потрясая множеством лап.
А правда ужасна,
И мух глаза ее отражают.
Они жужжат, точно стайка синих детишек,
В сетях бесконечности,
И в конце все равно повисают в петле Смерти,
На одном из многих ее кольев.
Такое случается. Будет ли так и дальше?
Окаменел мой разум,
Нет пальцев, чтоб удержаться, нет языка.
Железное легкое – бог мой,
Ко мне благосклонный,
Вдыхающий и выдыхающий воздух
Из пылесборников ветхих моих,
Ухудшения
Не допустит,
А день снаружи меж тем проплывает мимо,
подобно ленте телеграфной.
Ночь приносит фиалки
И гобелены глаз,
Ночь приносит огни
И неизвестные,
Тихие голоса: «С вами все в порядке?» —
И крахмальные, недоступные груди.
Лежу протухшим яйцом,
Принадлежа
Целому миру, к которому не прикоснуться,
На белой, натянутой туго
Барабанной коже больничной моей кровати.
Навещают меня фотографии —
Жена моя, плоская, мертвая,
в мехах по моде двадцатых,
С улыбкой жемчужной,
Две девочки, столь же плоские,
Что шепчут: «Мы – дочки твои».
Тихие воды
Запечатали губы мои,
Глаза, и ноздри, и уши,
Точно прозрачная пленка,
Которой мне не прорвать.
Лежу на голой спине
С улыбкой Будды.
Мечты и желанья
Спадают с меня, словно перстни,
В себе унося огни.
Когтистая лапка
Магнолии,
Пьяная собственным ароматом,
Ничего не просит от жизни.
С Рождества они жили с нами,
Бесхитростные и чистые
Овальные звери одушевленные,
Занимавшие в высоту половину пространства,
Шевелящиеся, трущиеся боками
на шелковистых,
Незримых потоках воздушных.
Кричали, хлопки издавая, если их тронуть,
И вновь успокаивались, не сразу,
и снова чуть шевелились.
Желтая голова кошачья и голубая рыба —
С такими странными лунами
Жили мы вместо мебели мертвой!
Соломенные циновки, белые стены
И движущиеся сферы, полные воздуха,
Красные и зеленые,
Наполнявшие сердце восторгом,
Как сбывшиеся желанья
Или павлины на воле,
Благословляющие землю-старушку
паденьем пера
В инкрустациях звездных металла.
Твой младший братишка
Заставляет свой шарик
Визжать по-кошачьи.
Кажется, видит смешной,
Розовый мир сквозь него —
и мир этот можно съесть.
Кусает!
И сидит, откинувшись к стенке,
Как толстый кувшинчик,
Созерцая мир, прозрачный, словно вода,
Зажав в кулачке
Красный лоскут.
Маленькие маки, адские огоньки,
Разве вы безопасны?
Мерцаете вы. Я боюсь вас коснуться.
Тянусь руками к огню. Не обжигает.
Наблюдать за вами мне мучительно трудно:
Пылающий алый в складочках мелких,
точь-в-точь словно кожа губ —
Губ, что окрасились кровью.
Маки. Кровавые юбки!
Есть возбужденье, к которому я боюсь прикоснуться.
Где ваши опиаты, тошнотворные ваши коробочки?
Если б могла я кровью истечь – или уснуть!
Если б мой рот мог обвенчаться с подобной болью!
Или накапайте мне своего сока,
в стеклянную эту мембрану,
Отупляюще-успокоительного.
Но бесцветного. Да, бесцветного.
По дому моему скользит Доброта неслышно.
Дама Доброта – как она мила!
Алые, синие камни ее перстней
Дымятся в окнах, а зеркала
Полны улыбок.
Что может быть правдивее детского крика?
Кролик, быть может, кричит громче,
Но у кролика нет души.
Сахар
