Иван Горан Ковачич
Перевод П. Семынина
{125}
На холме она высоком,
И веков немало ей,
Заросла травой до окон,
Приютив нетопырей.
Голубей пугливых стаи
Не тревожит медный звон.
Эту церковь, умирая,
Запереть велел барон.
Он желал, чтоб страстотерпцы
Были строги в меру сил,
Но ваятель, щедрый сердцем,
Их весельем одарил.
В алтаре Антоний мудрый,
Светлым пламенем одет,
Смотрит, лихо вскинув кудри,
Как насмешливый студент.
Смех в глазах его лучится;
Замер с поднятой ногой
И, чтоб наземь не свалиться,
Оперся на посох свой.
С царственным жезлом Микола
Рядом с ним — и тоже рад,
Митра — башнею тяжелой,
Борода — как водопад.
Петр святой в углу бряцает
Золотым ключом своим:
— Кто здесь путь нам преграждает?
Ну-ка, схватимся с любым!
Там монашек седовласый,
Как юнак, пустился в пляс,
Разметались полы рясы, —
Нынче грех, мол, не про нас!
Деревянными крылами
Машет ангельский народ,
Славно топают ногами,
Скачут, будто грех не в счет.
Сквозь проем, заросший цвелью,
Солнца луч блеснет из мглы —
Тут уж нет конца веселью,
Что достойно похвалы.
Моисей один сурово
Накреняет грозный рог…
И от зрелища такого
Улыбнулся старый бог.
О милейшие святые,
Вы теснитесь по углам,
Страсти в вас кипят людские,
На простор бы выйти вам,
В белый свет, в родные дали,
Чтоб весельем да игрой
На земле лечить печали,
Ободрять народ простой.
Вечно б вы бродили в мире,
Согревая смехом всех,
Часом с чаркою в трактире
Посидели б, — то не грех.
То в пятнах солнца, то голуба,
Сквозь чащу леса бежит тропа.
На ней и зайцев и серн следы,
И шрам колесный увидишь ты.
Должно, с дровами тянулся воз:
Там — птичьи стежки, здесь — червь прополз.
И вновь не видно нигде следов,
Тропинка вьется среди кустов,
Вокруг оврага скользит петлей,
Играет в прятки сама с собой,
Взлетает к небу и вдруг стремглав
Ныряет в бездну, совсем пропав.
Дивишься — в яви то иль во сне,
В какой ты сказке, в какой стране,
Не слишком ярко и не темно,
И сердце миром полным-полно.
И все печали, и все труды
Тобой забыты, и счастлив ты.
Пусть в горах над бездной гроб поставят мой, —
Черный шорох сучьев, лютый волчий вой
Пусть я слышу, мертвый, сквозь снегов лавины,
Недоступный зовам кинутой долины.
Пусть к гремящим тучам вознесут, как трон,
Чтоб не оскверненным был мой вечный сон
Благовестом, страхом, покаяньем сирых,
Горькими мольбами о спасенье мира.
Пусть лишь друг заветный гроб в горах найдет,
А когда простится — след свой заметет.
{126}
«Все, что рождается…»
Перевод Юнны Мориц
Все, что рождается, несет свою кончину,
и свой восход, и временности прах,
а если месяц над селом — в улыбке,
не холодит меня, как прежде, страх.
Чередованье жизней — непременно,
оно оставит кости от меня.
Товарищ юности моей, откуда
явился ты на пламени коня?
Все, что рождается, несет свою кончину,
и свой восход, и временности прах,
а если месяц над селом — в улыбке,
не холодит меня, как прежде, страх.
Всадник
Перевод Юнны Мориц
Скачи, мой конь. Ты слышишь зов трубы?
Скачи,
мой милый.
— Эй, всадник, всадник мой,
длинна ль твоя дорога?
И где твоя звезда?
Ты слышишь ржание? И барабан. И топот.
И лезвий звон.
Ты слышишь, конь мой милый?
— Там, где заря и солнечные копья?
И глиняный корчаг воды,
мой конь?
Скачи, мой конь. Ты слышишь зов трубы?
Скачи,
мой милый.
Крепость, которая не сдается
Перевод Ю. Левитанского
Я крепость, и сердце — это мое знамя.
Мои стены невидимые — из ран они сложены.
Против нападенья
выставляю колыбельную песню.
На всех моих башнях бодрствует стража,
а на берегу стоят корабли
из камыша и тамариска.
Железные флюгера
смотрят туда, где войско,
где точат стрелы
и маслами мажут бедра и мышцы —
там поднимается солнце.
Я крепость, и сердце — это мое знамя.
Крепость, которая не сдается.
Не сдаются мертвые, они ничего не чувствуют.
Не сдаются молнии в полете своем стремительном.
Не сдаются живые, у которых глаза — как алмазы.
Рушатся укреплеиья,
Но не эти, из мечты моей созданные.
Я крепость, и сердце — это мое знамя.
Памяти Ивана Горана Ковачича
Перевод Б. Слуцкого
Ищу твою могилу в глубинах своей крови.
О черные, подлые ножи, отрезающие землю от мечты,
бьющие под корень дыханье и слово.
Смерть в угрюмых горах.
В угрюмых горах
пролилась кровь поэта.
Петухи каждое утро провозглашают, что в любом солнечном луче ты вечен.
Быки ревут над мертвыми ангелами скорби,
кони твоей тревоги влачат по кругу отчаяния твои кокарды и твои кости.
Врбница — не гробница,
а река, вечно смывающая земли твоей крови.
Рожденный в первый день весны
ты пребудешь в веках ласточкой, верной голубизне.
Луна тебя завлекла и тучи взяли к себе.
О большое дитя, удивляющееся в мире рыб и вод,
в мире звезд, в мире пещер и трав,
в мире стеблей, потоков, мельниц, мостов и лесов,
в мире волков, волков, волков,
в мире рвущих на куски волчиц.
О ребенок с глазами мотылька и златоколосными кудрями,
если б мог я создать тебя заново
или оживить в твоем Луковдоле,
если б мог я сделать это сегодня утром,
нарек бы Землю твоим именем,
превратил бы твои глаза в солнце и голубизну.
Но ты знаешь слово, что горше тревоги, острее ее лезвия.
В миллионах твоих сердец умножается боль.
Ты имеешь право глядеть сурово,
потому что роздал себя людям,
разделил свой гнев и свои стихи между ними
с геометрической прямотою.
Тебе знаком язык вещей,
язык языка, язык пустоты,
и судорога одиночества на кладбищенских перекрестках,
и одиночество эскиза,
одиночество крика, приходящего издали,
отзывающегося в крови,
одиночество плача.
Укройся в ветвях, Иван Горан,
и восстань шумом водопада.
Приди в трепете листвы с голубкой на ладони,
с цветами в глазах, с пламенем в мыслях.
О юноша с мощью мужа, с мощью жернова, землекопа и дровосека,
юноша, заглядевшийся на аквариум неба.
Пусть течет время.
Пусть течет время.
Пусть течет время.
Приди ко всем любимым тобою и любившим тебя, даже не зная о тебе,
приди со свитою твоих вымыслов,
с твоими семью звонарями,
с твоим мраком
и опочившей на волнах Офелией.
Поэт в шеренгах мятежа,
в омутах безнадежности,
на материках надежды,
на всех берегах сущих, но еще не заселенных искусством.
Нет моря без потонувших кораблей.
Нет берега без израненных скал и леденящих взоров ветра.
Вершина — не вершина, если до нее можно дотянуться рукою.
Спасибо тебе за болезненную сентиментальность твоих стихов,
разбегающихся, как овцы небесные.
Иван Горан сущий душой и телом.
Иван Горан над уплывающими трупами.
Иван Горан над ямой.
Иван Горан над могилой в угрюмых горах.
Певец с перерезанным голосом.
Цветок, выросший в мире вещей,
столь же ненужных и брошенных,
как стихи.
Иван Горан —
рана, огромная, как народ, высокая, как солнце.
