увидишь вместо стен и крыш:
идёт состав на Чоп, на запад,
Россию крыльями раскрыв.
2 июля 1966, Ждяр-над-Сазавою
(2)
Стоят над Чехией ветра,
и скучно. И дожди.
Как будто снова Ленинград
за складками гардин.
Как будто отворяю дверь
в сырую пустоту —
и ходят волны по Неве,
тяжёлые, как ртуть;
и ходит дождь по мостовой,
совсем осенний дождь,
и ты кого-то ждёшь — кого?
Из сказки — не уйдёшь.
Но сказка там, и здесь ветра
раскалывают тьму,
и Ждяр, нелепый, как мираж,
как слово почему;
и что у чехов на уме,
по-русски не понять.
И ты за тридевять земель,
и любишь не меня.
июль 1966, Ждяр-над-Сазавою
(3)
Вся Чехия — один кромешный зной,
В вагонах тесно, духота и копоть.
Мы в Липнице. У замка, под стеной
бесчинствует славянская Европа.
На тротуарах и на мостовых
слоняются спокойные на диво
аборигены, молодые львы,
вест-эндские показывая гривы.
Котомки, карты, фляги — на земле,
бутылки на траве полупустые;
ребята босы, волосы до плеч,
девчонки в джинсах, рослые и злые;
охрипшие от пива голоса,
с утра физиономии в подтёках,
причёски — в стиле нео-ренессанс,
походка — в духе чешского барокко…
…Как молвил Гус? «Святая простота»?
История безвидна и пуста.
4 августа 1966
(4. ПРОЩАНИЕ С РОМАНТИКОЙ)
Я одену ботинки на толстой подошве
и пойду бродить по планете.
Зной, или дождь будет плакать о прошлом,
или ветер, —
я пойду по планете.
Не о посохе я, не как странник, —
пилигрим, в капюшоне,
от тайных и явных врагов, —
я пройду по земле,
как избранник
людей и богов.
На ладонях моих города расцветут, как бутоны,
мир возникнет,
и снова погаснет,
и степи раскинет, как крылья,
и взыграют вулканы,
и вспыхнут речные затоны,
и кентавры ускачут в давно позабытые были…
Только ты до луны не уснёшь в августовскую ночь.
О тебе я ни слова не знаю, ни слова!
Эта ночь! Берегись —
будет сниться, что вновь
серебром до рассвета звенят по Европе подковы.
Будет сниться такое…
Ты только не плачь от любви —
я тебя непременно и сразу узнаю при встрече:
я движеньем лавин,
голосами прибоя, и ветра, и воли отмечен.
Будет сниться такое:
по палубе ходят валы,
и растёт непомерная тяжесть у флагмана в трюме, —
ты тогда просыпайся,
действительность сгладит углы,
и виденье исчезнет, и схлынет ночная угрюмость…
Только пусть тебе лучше приснится тропический юг,
где туземцы и пальмы,
и ночью красивой и душой
над чужими морями чужие созвездья встают
и висят меж снастей,
надо мною,
как спелые груши —
а под утро бледнеют в отчаянных красках зари.
Пусть приснится тебе
паруса наполняющий ветер.
Вот и всё.
И о снах мы не будем теперь говорить,
слишком много ещё
упоительной яви на свете.
июль-август, Ждяр-над-Сазавою
(5. ОПЛЕТАЛОВА УЛИЦА)
Прага, весёлая тайна…
Косы ночь расплетает,
голубиные стаи, усталость,
улица Оплеталова…
Прочь, усталые строчки!
Дня впечатленьям мало.
Мы возвращаемся к ночи
на улицу Оплетала;
прочь, до завтра…
А впрочем…
Мы возвращаемся поздно.
Словно груши на Страгове,
висят весёлые звёзды
над чёрною чашей Праги.
Тают минуты,
тают…
Ночь, по-женски серьёзная,
волосы расплетает.
июль-август 1966, Прага
(6. В ПОЕЗДЕ)
До Остравы ещё далеко.
Мы с Пенцовым играем в очко.
Я сижу на тюках у дверей
и ни фени не смыслю в игре.
Мы уселись — ни встать, ни пройди,
То и дело кому-то в сортир.
Извиняются всякий раз,
перешагивая через нас.
А за окнами горы лежат,
сине-синие, в три этажа…
июль-август 1966
(7)
Милой вот уже двадцать… Под крышей, на пятом,
где от солнца — одни пресловутые пятна,
где закон изменения суток не задан,
где мерцает континуум крыш Ленинграда, —
вот уж двадцать затворница маленькой кельи
по утрам поднимается с жесткой постели,
и рассвет, улыбаясь ей, скачет по стенам,
словно конь на приколе у телеантенны…
Где она этим утром? Не знаю, не знаю…
Над дворцом президента трехцветное знамя,
над готическим эпосом узеньких улиц
опрокинута сонная похоть июля…
И какой-то мальчишка решительно даром
пишет глупые письма из города Ждяра,
а потом у него поезда и дороги,
и мелькание лиц, и усталость в итоге…
Милой скучно, но думать ей неинтересно,
как он бродит ночами по Старому Месту,
как он смотрит на мутную быструю реку,
как сидит допоздна в знаменитом У флеку,
а потом, чуть шатаясь, плетётся обратно…
Милой грустно, но главное милой понятно…
28 июля 1966, Прага
(8)
Уходят лозунги и гимны,
и остается как-то вдруг
простое слово ностальгия,
бесповоротное, как труд.
И облака идут над Прагой.
И дождь. И плачет город Ждяр.
И невзначай взрослеешь на год
за сутки чешского дождя.
9 июля 1966, Ждяр-над-Сазавою
(9)
Я, как сыч, сижу в ресторации Белый Лев.
— Пиво? — Мне бы поесть…
Не забудьте, прошу вас, хлеб…
Официантка, розовая, навеселе чуть-чуть,
с добрыми глазами молодой кобылицы
приносит какую-то жареную чушь,
которая только в Чехии и может присниться.
Потом появляется удивительный мальчик Саша
(а может, не он, а кто-то другой из наших),
мы сидим и молчим —
о любви, о несваренье желудка.
Жутко…
Я честно жую. В голове — перловая каша.
Я сижу и боюсь, что сосед мне что-нибудь скажет
и придётся застенчиво улыбаться…
Стаканы пустеют, растут, двоятся… Баста!
Роняю нож со стола. Посылаю кого-то к чёрту.
Ухожу… В глазах двоится бумажка со счётом…
(Всего-то пять кружек… неужто я сильно пьян?)
Позвольте, голубушка, эта крона — моя.
Ошибка? Ну, то-то… Оставьте, не надо сдачи…
На улицах сыро. Городу скучно — плачет.
Мне весело. Весело дождик стучит по крышам.
Я — не жду, не жду, не жду твоих писем!
Ты слышишь?!
18 июля 1966,
Ждяр-над-Сазавою
В нашем парке сосны, как подсвечники,
тихо дожидаются меня.
Я убью тебя осенним вечером,
на исходе ласкового дня.
Будет небо светлое, как песня,
над тобою, — баюшки-баю.
Дело сделано…
В кафе Ровесник
я пропью стипендию свою.
За полночь приду я к другу Вовке,
мы вдвоём поплачем обо мне,
а потом намылю я верёвку
и повешусь в парке на сосне.
Прокурору — сплетни и сомнения,
и хоть, в общем, мне заботы нет,
всё же я за час до преступления
напишу в Центральный Комитет:
— Перед тем, как на сосне-подсвечнике
ветер стал раскачивать меня,
я убил её — осенним вечером,
на исходе ласкового дня,
август-сентябрь 1965
* * *
Такой туман, что не слыхать копыт.
Столбом стоит сиреневая пыль.
Ни звёзд, ни неба. Ночь — и ночи нет!
И только я на взмыленном коне.
Теплеет степь. Коня пускаю в рысь —
вдали горят полночные костры,
но чуть видны. Доколь хватает глаз —
фантомы сумрачно-туманных масс.
Вёрст двадцать будет. Путь ещё далёк.
Там, за холмами, печенег залёг,
там, за холмами, нет уже пути.
Горят костры! Грехи мои прости,
дай незамеченным мне проскакать!
Вёрст десять будет. Цель уже близка.
В глазах темнеет. Впереди курган —
зловещее молчание врага!
Быть может, кто-то целиться устал.
Горят костры! Уже всего верста…
Ещё не поздно повернуть назад.
За мной следят раскосые глаза!
Мгновение — ворвусь я в светлый круг
в кольчуге стрел… я у своих умру!
…Во мне встаёт полночная заря.
Горят костры любви моей, горят.
август-сентябрь 1965
* * *
Когда-нибудь, отбросив ложный стыд,
признаюсь остывающей планете,
