Юрий Колкер - Млечное

— Мы людям оставим дороги и споры,

улыбки, любовь, и асфальтовый город,

бессонные ночи, бунтующий юг!

Мы встретим столетье винтовкой и лирой —

история нам не откажет в примерах…

И все.

И блестящая девочка Ира,

проснувшись, увидит бессонную эру:

бессонного неба

немеркнущий яд,

бессонные воды, бессонную явь…

12 сентября 1967

* * *

К сердцу комом

подступают ямбы —

в явном соответствии искомым.

Уж не я ли выдумал, ноябрь,

акварель

красот твоих исконных?

Уж не я ли,

вспоминая лето,

сел однажды и постановил —

осенить озябшую планету

благодатью ласки и любви?

1966, 4 октября 1967

* * *

В нас затаилась осень

листьями междометий —

вспомнит, придёт и спросит, —

что-то мы ей ответим?

То ли, что было лето

порознь

нами понято,

и затаилась где-то

в наших сердцах — ирония?

С клёнов, осин и вязов,

в такт

с затаённой болью

листья летят, как фразы,

брошенные тобою.

Так небосвод серьёзен,

всё

к дождю по приметам…

Знаешь, не надо, осень,

не торопи с ответом.

9 октября 1967

Ощущения множатся —

континуум? счетное?

Весна отвешена, как пощечина

(вчера, сдавал теорию множеств —

сегодня бы два и два стреножить).

Расслаблены члены,

сомкнуты челюсти,

мечты никчемны,

добыча челяди.

Вопреки врачам,

вопреки учебникам,

вопреки увлечениям

кем- и чем-либо —

безумен век сей!

Весна — это вексель.

Извольте чек,

считаться нечего:

я человек,

клочок человечества,

неба клочок да больная печень —

в нуле конечен,

покрыть мя нечем.

Мой текущий счёт

на газовом счётчике

течёт, течёт —

чего же еще тебе?

Он, счётчик, циник:

сияет цинк,

цифр нарастающие столбцы,

крутится вихрь — останови их!

А завтра

экзаменатору-Вию

два ассистента поднимут веко —

вот она, ересь! и нет человека…

Вопреки врачам, вопреки учебникам

мою печаль

облегчите чем-нибудь.

1968

Прости, дорогая, я долго молчал.

Я знаю, весенние трубы звучат —

и души тревожат… и утро в слезах…

Я должен о многом тебе рассказать.

Давай отвлечёмся от скучных идей.

потрёпанных истин, потёртых людей,

от пляски за полно́чь теней городских,

от грусти (запомни!), от страхов людских,

Приду я под вечер, в назначенный день —

ты самое скромное платье надень

и с первою краской вечерней зари

ты дверь, выходя, за собой затвори.

Но где твой унылый асфальтовый двор?

Мы выйдем в таинственный сказочный бор —

на самых верхушках не дрогнет листва,

стоит на опушках по пояс трава,

и ели искрятся в последних лучах,

и звонко от тихого смеха зайчат…

Лишь солнце зайдёт, я тебя приведу

туда, где русалки играют в пруду,

и тлеет костёр, и сидит у костра

загадочный зверь — полудруг-полувраг.

Он трусит, и взгляда не смеет поднять,

и грустен, и чем-то похож на меня,

и рыжая шерсть непомерно густа,

и странная речь у него на устах:

— Терпи, — говорит он, — настанет пора —

Ты станешь, как я, — полудруг-полувраг,

и глаз от земли не посмеешь поднять

и будешь до боли похож на меня…—

Не стоит сердиться! Он бредит весной,

и всё, что он выдумал, очень смешно.

А вот и избушка в медвежьем лесу —

в ней баба-яга заплетает косу

и, ночь напролёт, поправляя свечу,

всё вяжет на спицах какую-то чушь.

Давай постучимся!

— Уж скоро светло.

Кого это, — скажет, — ко мне занесло? —

Не бойся. Ты видишь? Светлеет в дверях:

старуха со свечкой идёт отворять.

Уж больно стара! Ничего, поворчит

и ляжет тихонько дремать на печи.

И, если попросим, расскажет она

о канувших в бездны седых временах.

И совы, послушать мудрёный рассказ

одна за другою слетят с потолка;

и мыши из дыр в полусгнившем полу

придут и усядутся рядом в углу…

Старуха расскажет о чарах лесных,

о дуплах заветных, о пнях потайных,

о леших, о дубе с ученой совой,

о лунных полянах с волшебной травой,

о речке, где гномы резвятся с утра,

о рыбах, о звёздах…

Светает.

Пора.

Старуха зевает, укрылась теплей…

Мы тихо задуем свечу на столе,

и дверью не скрипнем, спускаясь во двор,

Но где же таинственный сказочный бор?

Ещё не померкла закатная даль.

всё тот же привычный и скучный асфальт,

и нет ни тревоги, ни слов о любви,

и нет меня рядом,

и ты не зови…

Живу я в дремучем медвежьем лесу,

где баба-яга заплетает косу,

где гномы, резвясь, хороводы ведут,

а ночью русалки играют в пруду,

где ели, насупивши кроны, стоят,

и слышно, как плещется рыба в ручьях…

1968

Проби́ло девять. Эйлер ждёт

в высокой башне.

— Идём, любимая? — Идём… —

— Тебе не страшно?

Он очень милый старикан,

хоть любит спорить.

А то, что башня высока, —

неужто горе?

Расселась ночь, а рядом с ней —

луна-зайчиха…

на Петроградской стороне

сегодня тихо.

Старик наш возится с огнём,

ворчит, скучает.

Я обещал, что мы зайдём

на чашку чая.

Мы с ним приятели давно,

хоть я не гений…

Смотри-ка: вот его окно,

а вот — ступени…

1968

* * *

Про выстрелы и ладан,

про иней на висках,

про всё, про всё —

Ах, беленькие туфельки

на низких каблуках!

Должно быть, я ослышался —

не верится никак.

Но говорят в народе:

мол, нечего вникать:

твоя лаура ходит

в белых башмаках.

Мне говорят: не верь ей!

Видали мы таких.

Она за вашей дверью

меняет башмаки.

Завидуют, завидуют —

от этого и лгут!

Ну, где ж такое видано?

Поверить не могу!

Но говорят в народе

злые языки:

уж ходит, мол, так ходит,

мол, это пустяки.

Мне говорят: ну дело ли

природу упрекать?

Зима и вовсе белая,

а ты о башмаках…

Мы маленькие, маленькие —

много ль нужно нам?

Зимой достанем валенки

с горем пополам,

не валкие, не тесные,

и варежки с руки…

Осталось неизвестно мне,

причём тут башмаки.

август 1968,

Ново-Михайловка

* * *

Сентябрь, сентябрь… Раскаянья и споры.

В одиннадцать на стрелке — ни души.

Вот ты ушла —

а мне остался город

грядой своих кубических вершин,

Остались эхо, ночь и мостовые.

Как самый бог,

честолюбив и слаб,

остался мир, простреленный навылет

твоим последним нет … А ты ушла.

сентябрь 1968

* * *

Сентябрь увиделся мне

китайским плафоном, на тоненькой нити подвешенным,

и гостем непрошенным, и скрипачом безутешным,

водящим смычком по шершавой и звонкой луне;

сентябрь увиделся мне

надломленным юношей, ветхим, скупым, осторожным —

он бродит ночами по гравию звёздных дорожек,

а утром кричит от мучительной боли во сне;

сентябрь увиделся мне

дорогой асфальтовой, листьями клёнов уложенной

и мокрой от слёз; как возможное, всё невозможное

без всяких усилий живёт, отражённое в ней —

мне видеть её всё грустней…

Поэтому именно чёрным ночным почтальоном,

печальным, как дверь, роковым, как аптекарь влюблённый,

бездумным, как эхо

сентябрь увиделся мне.

30 сентябя 1968

Ты

и

я.

Сны

и

 явь…

Только о прошлом не будем грустить,

раз уж мы рядом.

Я — это грустное слово прости,

ты — это я…

Да!

Не смотри на меня удивлённо —

Вспомни: в Павловске клёны стоят,

листья падают с клёнов,

в травы, на дорожки,

ты молчишь настороженно.

Ах, я забыл — о прошлом…