Весна на старой границе
В лицо солдату дул низовый,
взор промывала темнота,
и горизонт
на бирюзовый
и розовый менял цвета.
Передрассветный час атаки.
Почти у самого плеча
звезда мигала, как во мраке
недогоревшая свеча.
И в сумраке, не огибая
готовой зареветь земли,
метели клином вышибая,
на Каму плыли журавли.
Сейчас рассвет на Каме перист,
лучист и чист реки поток,
в ее низовьях — щучий нерест,
в лесах — тетеревиный ток.
Солдат изведал пулевые,
веселым сердцем рисковал,
тоски не знал, а тут впервые,
как девочка, затосковал.
Ему б вослед за журавлями —
но только так, чтобы успеть,
шумя упругими крылами,
к началу боя прилететь…
Возникнуть тут, чтоб отделенье
и не могло подозревать,
что до начала наступленья
солдат сумел одно мгновенье
на милой Каме побывать…
Вдруг — словно лезвие кинжала:
вдоль задремавшего ствола
мышь полевая пробежала,
потом рукав переползла.
Потом… свистка оповещенье.
Потом ударил с двух сторон
уральский бог землетрясенья —
стальных кровей дивизион!
Взглянул солдат вокруг окопа:
в траве земля,
в дыму трава.
Пред гребнем бруствера —
Европа,
за гранью траверса —
Москва!
Взвод на взвод — столкнулись и схватились.
В ход пошли кинжалы и штыки.
Немцы, словно черти, крепко бились,
крепче немцев бились моряки.
Мертвые и те в атаке страшной
падали, верша вперед бросок.
Два часа кровавой рукопашной:
зубы — в глотку, кортик — под сосок.
Глуше битва. Реже лязг металла.
Остаются двое на песках.
Немец и моряк. Дыша устало,
сходятся они. Ножи в руках.
И, безмолвны,
медленны
и яры,
зубы сжав до боли,
над собой
скрещивают тяжкие удары…
Сорок третий.
Керчь.
Десантный бой.
Рассказало поле роковое:
в схватке все до одного легли.
Только русских
было меньше вдвое —
моряки четвертый бой вели.
Говорят, что любой человек
состоит из воды и металла:
девяносто процентов воды,
остальное — огонь и металл.
Нет, не выдумка то.
Мне душою кривить не пристало,
сознаюсь —
я действительно где-то об этом читал.
Но не верить не грех мне
сухим кабинетным наукам.
Я по выкладкам, формулам,
честное слово, совсем не мастак.
Я б советовал нашим
еще не родившимся внукам
о проценте железа судить
в человеке
вот так…
…Если Францию
нéкогда
била в упор митральеза,
а народ, чтобы жить,
воскресал, выживал, выносил, —
значит, весь человек
состоял из такого железа,
что его даже смерть,
чтоб сразить,
выбивалась из сил.
Если злая беда
над Россией веками витала,
если русский народ
не поник под железной пятой,
значит, наш человек
состоит из такого металла,
в поединке с которым
не выдержит сплав золотой.
Мир стоит на железе,
да будет такое от века!
На полях отгремевших боев
тишина непривычно гудит,
и степным императором
с профилем древнего грека
на поверженном танке немецком
черный ворон спокойно сидит.
Мир к железу привык.
Он на глине был жалок и ветох.
Государство растений
живет под железным жезлом:
я видал, как фиалки
под солнцем цветут на лафетах
запыленных немецких орудий
в степи под Орлом.
Беспощадным железом
покой человека изрезан,
но никто из людей
раньше времени не умирал…
По долинам России
прошло испытанье железом:
против сталелитейного Рура
мы выставили Урал.
Не окончен поход.
Мы оружие гладим руками
и читаем в теплушках
железных законов устав.
Воздух бредит железом.
Грохочет на запад с войсками
по железной дороге
железнодорожный состав.
Счета нет на переднем
случайным погибельным безднам:
словно адская кузня,
грохочут железо и медь.
Мне пушкарь Железняк говорил:
— Ерунда! В этом громе железном
просто-напросто нужно
железные нервы иметь.
…Как давно мы не спали
в спокойном родительском доме!
Как мы трудимся долго
на огневой полосе!
Мы по женам тоскуем.
Тоскует зерно в черноземе
по дождям проливным,
и тоскует трава по косе…
Мы победу возьмем
в молодые солдатские руки.
Нас немецкая сталь не доймет —
мы покрепче ее на войне!
Пусть со мной согласятся
мужи первоклассной науки:
девяносто —
не десять — процентов железа во мне.
Я бы всю родословную —
внуков и правнуков — отдал,
я пошел бы на то,
чтоб при всех
под сияньем светил
из меня златоустинский мастер
снаряды сработал
и чтоб их Железняк
в ненавистный Берлин вколотил!
Солдатам большого мужества
Снега и пыль дорог и расстояний!
За нашею спиной — солдатской славы след…
Трехлетний стаж тяжелых испытаний
зачтется нам за тридцать добрых лет.
Мы выросли, окрепли, возмужали;
наш ратный труд вовеки не умрет;
большое наше мужество войдет
в истории великие скрижали.
За орудийным громом, минным воем
мы вырвемся просторами долин
к Германии. И станет нам Берлин
передним краем и последним боем!
Плацдарм за Изюмом
в земле молчал.
На командном пункте
дежурный боец
охрипшим голосом
в трубку кричал:
— Днепр! Днепр!
Говорит Донец!
Три дня не смыкали
живые
глаз;
на переднем
спали одни мертвецы.
Земля как будто вся
поднялась:
в Днепропетровск
вступили бойцы.
…Зима. Каганец.
В блиндаже серо.
Зуммер не слышен
сквозь вьюги свист.
— Днестр! Днестр!
Говорит Днипро!
(Тот же самый телефонист.)
…По горло в грязи.
Наступленье шло.
И вот —
на солдатский сон и штыки
сады Заднестровья
сквозь звезд тепло
уронили майские лепестки.
В знойный поход
шел батальон:
был в движенье
передний край.
Телефонист кричал в микрофон:
— Дунай! Дунай!
Дайте Дунай!
…У дунайского гирла
я видел его,
в плавнях Тульчи,
над мертвой водой.
Немец
железом целил в него —
адская кузня ковала бой.
Бойцу было радостно
и тяжело
от ревущих
рядом с ним батарей,
но он во все горло
черту назло
кричал в микрофон:
— Вызывай Рейн!
Срочно Рейн! Время не ждет!..
Рассвет занимался.
Потом с утра —
сильное, хриплое слово:
— Вперед! —
И до Карпат
покатилось «ура».
Я знал: до черных
берлинских ворот,
этапами тяжких боев речных,
сквозь шнур,
сквозь юность и кровь дойдет
эта ведущая нас вперед
победная молния позывных!
Вой сирены свистящ и режущ.
Рокочет вражеский самолет.
В электрический сумрак бомбоубежищ
девочка молча с куклой идет.
Она по камням стучит башмаками,
спокойная девочка.
В этот миг
гулкими медленными шагами
авиабомбы
идут над нами —
к Арбату от Каменного —
напрямик…
К рассвету лишь девочка услыхала
голос диктора над собой:
«Угроза
воздушного
нападения
миновала.
Отбой!»
…Скоро счастливый рассвет настанет,
когда сквозь вражеский бурелом
последний залп орудийный грянет
над последним
освобожденным селом.
И наш автоматчик
с гневом солдата
в последний
войны напряженный час,
в последней атаке
из автомата
выстрелит в немца
последний раз.
И над чужою страною
росчерк
зенитки нашей
мглу рассечет:
последний
фашистский
бомбардировщик,
объятый пламенем,
упадет.
И русским женщинам
в их волненье
от радости
затуманит глаза
счастливая,
щедрая, как исцеленье,
последняя,
медленная слеза.
И люди
последний раз из подвала
выйдут.
И мир огласится трубой:
«Угроза
воздушного
нападения
миновала.
Отбой!»
Измаильская обл., г. Болград, 1944 г.
