Последний отбой
Вой сирены свистящ и режущ.
Рокочет вражеский самолет.
В электрический сумрак бомбоубежищ
девочка молча с куклой идет.
Она по камням стучит башмаками,
спокойная девочка.
В этот миг
гулкими медленными шагами
авиабомбы
идут над нами —
к Арбату от Каменного —
напрямик…
К рассвету лишь девочка услыхала
голос диктора над собой:
«Угроза
воздушного
нападения
миновала.
Отбой!»
…Скоро счастливый рассвет настанет,
когда сквозь вражеский бурелом
последний залп орудийный грянет
над последним
освобожденным селом.
И наш автоматчик
с гневом солдата
в последний
войны напряженный час,
в последней атаке
из автомата
выстрелит в немца
последний раз.
И над чужою страною
росчерк
зенитки нашей
мглу рассечет:
последний
фашистский
бомбардировщик,
объятый пламенем,
упадет.
И русским женщинам
в их волненье
от радости
затуманит глаза
счастливая,
щедрая, как исцеленье,
последняя,
медленная слеза.
И люди
последний раз из подвала
выйдут.
И мир огласится трубой:
«Угроза
воздушного
нападения
миновала.
Отбой!»
Измаильская обл., г. Болград, 1944 г.
На самом централь-
ном куполе русские зодчие
установили крест, который
возвышается над турецким
полумесяцем как символ
победы христианства.
Над шипкинскими облаками,
где воздух, словно лед,
лилов,
звонарь играет языками
шестнадцати колоколов
Неуловимые рыданья
под сводом старых изразцов —
глухие отзвуки преданья —
плач над могилой мертвецов.
Нет, не рыданья, а воскресший
бессмертный реквием солдат,
чьи имена,
как грани флешей,
на белом мраморе лежат.
И мне казалось, мне казалось,
что звуков медная волна
глубин моей души касалась —
ее невидимого дна.
Она,
как горный гул обвала,
над пылью трав,
над сном орла
то плакала,
то ликовала,
то замирала,
то росла…
Стоял великий храм,
в багрянец
сентябрьских зорь и звезд зажат.
— Сними пилотку, сталинградец,
здесь наши прадеды лежат!..
Сквозь звуки лет
мы слышим, внуки,
и бой,
и бегство янычар,
и русских труб литые звуки,
и ликование болгар.
Здесь все с нечеловечьей жаждой
хранит следы былых легенд:
и кость картечника, и каждый
травой поросший ложемент,
и скал
отвесные
отсеки,
что будто срезаны
ножом,
и крест, поставленный навеки,
на полумесяце чужом…
Я к храму шел боями славы —
сквозь Сталинград,
сквозь огнь и дым, —
и я оружьем добыл право
стать на колени перед ним.
На большом перевале, где тучи висят,
где зигзагами мчатся автомобили,
повстречался прославленный русский солдат
с незнакомым стрелком, поседевшим от пыли.
Знак приветствия. Краткий солдатский привал.
Вещмешки на камнях. Перекур с разговором.
И казалось — смотрел на друзей перевал
любопытным, и долгим, и искренним взором.
И казалось — прихлынули в память года
величавых баталий, сраженья и войны;
и казалось солдатам, что здесь навсегда
утвердилась свобода:
на Шипке спокойно.
На родных языках говорили они
здесь, на бранной земле, породнившись навеки…
Может быть, повторилась в сентябрьские дни
встреча та, что была в девятнадцатом веке?
…Гул мотора до них донесли ветерки.
И болгарский солдат обратился с улыбкой:
— Это русские. Наши штурмовики! —
Самолеты, как слава, летели над Шипкой.
На крутых виражах проходили они:
словно почесть в тот миг
отдавали пред боем
храбрым воинам русско-турецкой войны —
и болгарским дружинам, и русским героям.
Передать ли восторг двух старинных друзей?
Слабым светом познаний и тщетных усилий?!
Эта встреча, достойная кисти твоей,
ждет тебя, молодой баталист наших дней, —
живописец войны, Верещагин Василий!
Солдат утоляет жажду
в знойные холода.
По-русски и по-болгарски
мы говорим — вода.
Разрежь на троих буханку,
чтоб воин в теле окреп…
По-русски и по-болгарски
мы произносим — хлеб.
Кроме железных нервов,
нам в помощь железо дано:
по-русски и по-болгарски
пушка — слово одно.
Когда мы идем в атаку,
над боем разносят ветра
по-русски и по-болгарски
воинственный клич: «Ура!»
Мы доживем до победы,
и встретит нас торжество,
по-русски и по-болгарски
смысл одинаков его.
Мы в мирный час ликовани
поставим на стол вино:
по-русски и по-болгарски
равно пьянит оно.
После могучих походов
пусть облетит весь мир
двух славянских народов
победоносный пир!
Осадные ночи плацдарма:
атаки — волна за волной.
Получен приказ командарма —
держаться любою ценой.
На помощь идет переправа
под жарким крылом батарей.
Морава,
Морава,
Морава,
сомкни берега поскорей!
Пред немцами и усташами,
у чертова края реки,
по горло в земле,
под дождями,
под бомбами,
под снегами
работали наши полки.
Два дня
от огня
грохотанье
сужало надежд островок:
от немца до нас расстоянье —
на добрый солдатский плевок.
Во тьме неокрепшей и хрупкой
штык в штык.
На КП генерал
глухой телефонною трубкой
солдатский окоп подпирал.
Враги донимают гранатой,
вступает в работу приклад…
В седьмой батарее и в пятой
голодными пушки стоят.
Но вот навели переправу —
тревожный, спасительный нерв, —
лавиною через Мораву
на выручку хлынул резерв.
А следом металл и известье:
к побоищу трудной земли
снарядные ящики вместе
с московскою «Правдой» пошли.
Был натиск движенья неистов!..
Не раз я видал на войне,
как танк со статьей журналистов
вводили в прорыв наравне.
Партизан возвращается домой
Пел он устало и грустно
(шел он походкою тяжкой,
в правой руке карабин,
в левой руке цветы):
«Милая мама,
слезы твои
горячее пули усташской,
я пулю скорее приму,
чем видеть, как плачешь ты».
…Он сто контратак немецких
выдержал в южных планинах,
в лесах голодал,
в снегах коченел,
под горными ливнями мок…
Увидел он дом свой —
слеза сверкнула
в очах его соколиных,
он зубы сжал,
но заплакать
даже от счастья не мог.
В маленькой Сербии плакать
одни лишь камни умеют,
люди — нежней и суровей.
Мы смогли их понять.
…И терпеливая старая сербка
бросилась сыну на шею:
так обнимает
своих сыновей
наша
русская мать.
