Дмитрий Кедрин - Стихотворения и поэмы

Когда болезнь, как мускусная крыса,
Что заползает ночью в камелек,
Изъела грудь и чрево Сезостриса —
Царь понял:
День кончины недалек!
Он продал дочь.
Каменотесам выдал
Запасы меди,
Леса,
Янтаря,
Чтоб те ему сложили пирамиду, —
Жилье, во всем достойное царя.
Днем раскаляясь,
Ночью холодея,
Лежал Мемфис на ложе из парчи,
И сотни тысяч пленных иудеев
Тесали плиты,
Клали кирпичи.
Они пришли покорные,
Без жалоб,
В шатрах верблюжьих жили,
Как пришлось;
У огнеглазых иудеек на лоб
Спадали кольца смоляных волос…
Оторваны от прялки и орала,
Палимы солнцем,
Брошены во тьму, —
Рабы царя…
Их сотни умирало,
Чтоб возвести могилу одному!
И вырос конус царственной гробницы
Сперва на четверть,
А потом на треть.
И, глядя вдаль сквозь длинные ресницы,
Ждал Сезострис —
И медлил умереть.
Когда ж ушли от гроба сорок тысяч,
Врубив орнамент на последний фриз,
Велел писцам слова гордыни высечь
Резцом на меди чванный Сезострис:
«Я,
Древний царь,
Воздвигши камни эти,
Сказал:
Покрыть словами их бока,
Чтоб тьмы людей,
Живущие на свете,
Хвалили труд мой
Долгие века!»

Вчерашний мир
Раздвинули скитальцы,
Упали царства,
Встали города.
Текли столетья,
Как песок сквозь пальцы,
Как сквозь ведро дырявое — вода.
Поникли сфинксы каменными лбами.
Кружат орлы. В пустыне зной и тишь.
А время
Надпись выгрызло зубами,
Как ломтик сыра
Выгрызает мышь.

Слова,
Что были выбиты, как проба,
Давно молчат о царственных делах,
А прах царя,
Украденный из гроба,
В своей печи
Убогий сжег феллах.
И, мир пугая каменным величьем,
Среди сухих, известняковых груд
Стоит,
Побелена пометом птичьим,
Его гробница —
Безыменный труд.
А путник,
Ищущий воды и тени,
Лицо от солнца шлемом заслоня,
Пред ней,
В песке сыпучем по колени,
Осадит вдруг поджарого коня
И скажет:
— Царь!
Забыты в сонме прочих
Твои дела
И помыслы твои,
Но вечен труд
Твоих безвестных зодчих,
Трудолюбивых
Словно муравьи!

Уже снежок февральский плакал,
Трава пробилась кое-где,
И был посол московский на кол
Посажен крымцами в Орде.
Орел-могильник, в небе рея,
Видал сквозь тучек синеву, —
Внизу мурзы Давлет-Гирея
Вели ордынцев на Москву.
И вышел царь, чтоб встретить с лаской
Гостей от града вдалеке,
Но воевода князь Мстиславский
Им выдал броды на Оке.

И били в било на Пожаре,
Собраться ратникам веля,
И старцы с женами бежали
Сидеть за стенами Кремля.
А Кремль стоял, одетый в камень,
На невысоком берегу
И золотыми кулаками
Грозил старинному врагу.

«И бысть валы его толстенны,
Со стрельнями в любом зубце.
Поставил зодчий эти стены
На твороге и на яйце»[3].

Отвага ханская иссякла
У огороженного рва,
Но тучу стрел с горящей паклей
Метнула в город татарва.
И самой грозной башни выше,
Краснее лисьего хвоста —
Пошел огонь гулять по крышам,
И загорелась теснота.
А смерть всегда с огнем в союзе!
«И не осталось в граде пня, —
Писал ливонец Элерт Крузе, —
Чтоб привязать к нему коня».

Не диво тех в капусту высечь,
Кому в огне сидеть невмочь.
И было их двенадцать тысяч —
Людей, убитых в эту ночь.
На мостовых московских тряских
Над ними стлался черный дым.
Лишь воронье в монашьих рясах
Поминки справило по ним!
А царь глядел в степные дали,
Разбив под Серпуховом стан…

Мирзы татарские не ждали,
Когда воротится Иван.
Забрав заложников по праву
Дамасской сабли и петли,
На человечий рынок в Кафу
Добычу крымцы увели.

Пусть выбит хлеб и братья пали, —
Что делать? Надо жить в избе!
И снова смерды покупали
Складные домы на Трубе,
Рубили вновь проемы окон
И под веселый скрежет пил
Опять Москву одели в кокон
Сырых некрашеных стропил.
Еще пышней, и необъятней
И величавей, чем сперва,
Как золотая голубятня,
На пепле выросла Москва!

Устав от плотницкой работы,
Поднял шершавую ладонь
И тряпкой вытер капли пота
На красной шее Федька Конь.
Он был Конем за силу прозван:
Мощь битюга играла в нем!
Сам царь Иван Васильич Грозный
Детину окрестил Конем.
И впрямь, точна, хотя нельстива,
К нему та кличка привилась:
Его взлохмаченная грива
Точь-в-точь как у коня, вилась.
А кто, Конем в кружале битый,
С его замашкой был знаком,
Тот клялся, что смешно копыто
Равнять с Коневым кулаком!

Его хозяин Генрих Штаден
Царю служил, как верный пес,
И был ему за службу даден
Надел земли и добрый тес.
Был Генрих Штаден тонкий немец.
Как в пору казней и опал
Лукавый этот иноземец
К царю в опричники попал?
Стыдясь постройку всякой клети
Тащить на собственном горбу,
На рынке Штаден Федьку встретил
И подрядил срубить избу.
И Конь за труд взялся с охотой,
Занé работник ладный был.
Он сплошь немецкие ворота
Резными птицами покрыл,
Чтоб из ворот легко езжалось
Хозяйским санкам в добрый путь.
И, утомясь работой малость,
Присел на бревна отдохнуть.

Из вновь отстроенной светлицы,
Рукой в перчатке подбочась,
Длинноголовый, узколицый,
Хозяин вышел в этот час.
Он, вязь узорную заметив
На тонких досточках ольхи,
Сердито молвил: — Доннерветтер!
Работник! Что за петухи? —
А Конь глядел с улыбкой детской,
И Штаден крикнул: — Глупый хам!
Не место на избе немецкой
Каким-то русским петухам! —
Он взял арапник и, грозя им,
Полез свирепо на Коня.
Но тот сказал: — Уймись, хозяин! —
Лицо рукою заслоня. —
Ты, знать, с утра опился водкой… —
И только это он сказал,
Как разъяренный немец плёткой
Его ударил по глазам.
Конь осерчал. Его обиду
Видали девки на юру,
И он легонечко, для виду,
По шее треснул немчуру.
Хозяин в грязь зарылся носом,
Потом поднялся кое-как…
А Конь с досадой фартук сбросил
И, осерчав, пошел в кабак.

Оправив сбрую, на которой
Блестел набор из серебра,
Немчин кобылу тронул шпорой
И важно съехал со двора.
Он наблюдал враждебным взглядом,
Как просыпается Москва.
На чепраке с метлою рядом
Болталась песья голова.

Еще и пену из корыта
Никто не выплеснул пока,
И лишь одна была открыта
Дверь у «Царева кабака».
Над ней виднелся штоф в оправе
Да елок жидкие верхи.
У заведения в канаве
Валялись с ночи питухи.
И девка там валялась тоже,
Прикрыв передником лицо,
Что было в рябинах похоже
На воробьиное яйцо.
Под просветлевшими крестами
Ударили колокола,
Упряжка с лисьими хвостами
В собор боярыню везла.
Дымком куриться стали домы,
И гам послышался вдали.
И на Варварку божедомы
Уже подкидышей несли,
Купцы ругались бранью хлесткой.
Москву, попробуй, удиви!
У каменной стены кремлевской
Стояли церкви на крови.
Уже тащила сочни баба,
Из кузниц несся дальний гул.
Уже казенной песней: «Грабят!»
Был потревожен караул.
А сочней дух, и свеж и сытен,
Дразня, летел во все концы.
Орали сбитенщики: — Сбитень! —
Псалом гундосили слепцы,
Просил колодник бога ради:
— Подайте мне! Увечен аз! —
На Лобном месте из тетради
Дьячок вычитывал указ,
Уже в возке заморском тряском
Мелькнул посол среди толпы
И чередой на мостик Спасский
Прошли безместные попы.
Они кричат, полунагие,
Прихлопнув черным ногтем вшу:
— Кому отправить литургию?
Не то просфоркой закушу? —
Уже и вовсе заблестели
Церквей румяные верхи,
Уже тузить друг друга стали,
Совсем проснувшись, питухи.
А он на них, начавших драться,
На бестолочь и кутерьму
Глядел с презреньем иностранца,
Равно враждебного всему!

Он скромно шел через палаты,
Усердно ноги вытирал,
Иван с Басмановым в шахматы
В особой горенке играл.
Царь, опершись брадою длинной
На жилистые кулаки,
Уставил в доску нос орлиный
И оловянные очки.
В прихожей комнате соседней,
Как и обычно по утрам,
Ждал патриарх, чтобы к обедне
Идти с царем в господень храм.
Тому ж и дела было мало,
Что на молитву стать пора:
Зелó кормильца занимала
Сия персидская игра!

Тут, опечален и нескладен,
Надев повязку под шелом,
Вошел в палату Генрих Штаден
И государю бил челом.
Он, притворись дитятей сирым,
Промолвил: — Император мой!
Прошу тебя: позволь мне с миром
Отъехать за море, домой. —
И царь спросил: — Ты, может, болен?
— Здоров, надежа, как и встарь.
— Ты, может, службой недоволен?
— Весьма доволен, государь!
— Так что ж влечет тебя за море?
Ответствуй правду, безо лжи.
— Увы! Меня постигло горе!
— Какое горе? Расскажи.
— Противно рыцарской природе,
В своем же доме, белым днем
Вчера при всем честном народе
Я был обижен…
   — Кем?
     — Конем.
Царь пригляделся. Было видно,
Что под орех разделан тот!
И государь спросил ехидно:
— Так, значит, русский немца бьет?
— Бьет, государь! Опричных царских,
Готовых за тебя на смерть,
На радость прихвостней боярских
Увечит худородный смерд!

Немчин придумал ход незряшный.
Глаза Ивана стали злы:
— Замкнуть Коня в Кутафью башню,
Забить невежу в кандалы,
Дабы не дрался неприлично,
Как некий тать, засевший в яр!..
Заместо слуг моих опричных
Пущай бы лучше бил бояр!

Царь поднялся и, мельком глянув
На пешек сдвинутую рать,
Сказал: — И нынче нам, Басманов,
Игру не дали доиграть! —
Переоделся в черный бархат
И, сделав постное лицо,
С Басмановым и патриархом
Пошел на Красное крыльцо.

В тот вечер, запалив лучину,
Трудился Штаден до утра:
Писал знакомому немчину
Дружку с Посольского двора:
«Любезный герр! В известном месте
Я вам оставил кое-что…
В поход готовьте пушек двести,
Солдат примерно тысяч сто.
Коль можно больше — шлите больше…
Из шведов навербуйте рать.
Неплохо б также в чванной Польше
Отряд из ляхов подобрать.
Все это сделать надо вскоре,
Чтоб, к лету армию послав,
Ударить скопом с Бела моря
На Вологду и Ярославль…»
И, дописав (судьба превратна!),
Письмо в подполье спрятал он —
Благоразумный, аккуратный,
Предусмотрительный шпион.
А Федька Конь сбежал, прослышав
О надвигавшейся беде.
Он со двора задами вышел,
Стащил коня бог знает где,
Пихнул в суму — мужик бывалый —
Ржаного хлеба каравай,
Прибавил связку воблы вялой,
Жене промолвил: — Прощевай!
Ты долго ждать меня не будешь,
По сердцу молодца найдешь.
Коль будет лучше — позабудешь,
Коль будет хуже — вспомянешь!

Степями тянется путина[4],
Рысит конек, сердечный друг,
Звенит заветная полтина,
Женой зашитая в треух,
Уже в Синоп, как турок, черен
Пробрался дерзостный мужик.
Там чайка плавает над морем
И тучка в Турцию бежит.
Вот, наконец, прилива ярость
Фелюга режет острым лбом.
Не день, не два бродяга-парус
Блуждал в тумане голубом.
И с голубым туманом споря,
В златой туман облечена,
Из недр полуденного моря
Явилась фряжская страна!

Обидно клянчить бога ради
Тому, кто жить привык трудом.
И Федька чуял зависть, глядя,
Как иноземцы строят дом.
Он и в России, до опалы,
Коль сам не приложил руки,
Любил хоть поглядеть бывало,
Как избы рубят мужики,
Как стены их растут все выше
И как потом на них верхом
Садится новенькая крыша
Ширококрылым петухом.
А тут плюгавые мужчины,
Напружив жидкие горбы,
Венеру голую тащили
На крышу каменной избы.
Была собой Венера эта
Зело смазлива и кругла,
Простоволоса и раздета,
Да, видно, больно тяжела!

И думал Конь: «Народец слабый!
Хоть тут не жизнь, а благодать, —
Таким не с каменною бабой,
А и с простой не совладать!
Помочь им, что ли, в этом деле?..»
И, засучивши рукава,
Пошел к рабочим, что галдели
И градом сыпали слова.
Он крикнул им: — Ребята! Тише! —
Силком Венеру поволок,
Один втащил ее на крышу
И там пристроил в уголок.
Коня оставили в артели:
Что стоят две таких руки!
И покатились, полетели
Его заморские деньки!

Однажды слух прошел, что ныне
Постройке сделает промер
Сам Иннокентий Барбарини,
Пизанский старый инженер.
И вот, седой и желтоносый,
Старик пронзительно глядит,
Кидает быстрые вопросы
И очень, кажется, сердит.
Свою тетрадь перелистал он —
Расчетов желтые листы:
Его постройке не хватало
Полета в небо. Высоты!
Бородку, узкую, как редька,
Худыми пальцами суча,
Он не видал, что сзади Федька
Глядит в тетрадь из-за плеча.
Чтобы понятнее сказаться,
Руками Федька сделал знак
И знаменитому пизанцу
По-русски молвил: — Слышь! Не так! —

И ноготь Федькин, тверд и грязен,
По чертежу провел черту,
И Барбарини, старый фрязин,
Узрел в постройке высоту!
И он сказал, на зависть прочим,
Что Конь — весьма способный скиф,
Он может быть отличным зодчим,
Секреты дела изучив.
И передал ему изустно
Своей науки тайны все,
Свое прекрасное искусство
В его расчетливой красе!

И строил Конь. Кто виллы в Лукке
Покрыл узорами резьбы?
В Урбино чьи большие руки
Собора вывели столбы?
Чужому богу на потребу
Кто, безыменен и велик,
В Кастелламаре вскинул к небу
Аркады светлых базилик?
В Уффици ратуши громады
Отшлифовала чья ладонь?..
На них повсюду выбить надо:
«Российский мастер Федор Конь».

Одни лишь сны его смущали,
Вселяя в душу маяту.
На сердце камень ощущая,
Он пробуждался весь в поту.
Порою, взор его туманя
Слезой непрошеной во сне,
Ему курная снилась баня,
Сорока на кривой сосне.
И будто он походкой валкой
Проходит в рощу по дрова,
А там зима сидит за прялкой
И сыплет снег из рукава,
И словно он стоит в соборе
И где-то певчие поют
Псалом о странствующих в море,
Блуждающих в чужом краю.
И девки снились. Не отселе,
А те, что выйдут на лужок
И на подножку карусели
Заносят красный сапожок.
И, правду молвить, снилась тоже
Жена, ревущая навзрыд,
И двор, что звездами горожен,
А сверху синим небом крыт.
Но самый горький, самый страшный
Ему такой видался сон:
Все, что он строит — стены, башни, —
В Москве как будто строит он!
И звал назад с могучей силой
Ночного моря синий вал…
Неярких снов России милой
Еще никто не забывал!

Конь не достроил дом, который
Купило важное лицо,
И, не вылазя из тракторий,
Налег на крепкое винцо.
О нем заботясь, как о сыне,
— Что с вами сталось, милый мой? —
Спросил у Федьки Барбарини.
И Конь сказал: — Хочу домой!

— Останьтесь, друг мой! Что вам делать
В снегах без края и конца,
Там, где следы медведей белых
Видны у каждого крыльца?
Мне жалко вас! Я чувством отчим
Готов поклясться в этот час:
Вы станете великим зодчим,
Живя в Италии у нас! —
Но Федька сквозь хмельные слезы
Ответил: — Где я тут найду
Буран, и русские березы,
И снег шесть месяцев в году?
— Чудак! Зачем вам эти бури?
Тут край весны! — ответил тот.
И Конь сказал: — Моей натуре
Такой климáт не подойдет!

Конь, воротившись издалече,
Пришел за милостью к царю.
В покое царском дым от свечек
Пятнал вечернюю зарю.
Царь умирал. Обрюзглый, праздный,
Он слушал чтенье псалтыря.
Незаживающие язвы
Покрыли голову царя.
Он высох и лежал в постели,
Платком повязан по ушам,
Но всё глаза его блестели,
И взор, как прежде, устрашал.

Худой, как перст, как волос длинный,
Конь бил царю челом. И тот
Промолвил: — Головы повинной
Моя секира не сечет.
А все ж с немчином дал ты маху! —
Сказал он, глянув на Коня: —
Сбежал он, и за то на плаху
Тащить бы не тебя — меня!
Корысти не ища в боярстве,
Служи мне, как служил вчера,
Занé потребны в государстве
Городовые мастера.

И встретил Конь друзей веселых,
Чей нрав и буен и широк,
И услыхал в окрестных селах
Певучий бабий говорок.
В полях кузнечики трещали,
На Клязьму крючник шел с багром,
И, словно выстрел из пищали,
В полях прокатывался гром.
И ветерок свистел, как зяблик,
И коршун в синем небе плыл,
И перепел во ржах прозяблых,
Присев на кочку, бил да бил.

И два старинных верных друга,
Что особливо чтят гостей
Из-за моря, — метель да вьюга —
Его пробрали до костей.
И бабы пели в избах тесных
Скорей похожую на стон
Одну томительную песню,
Что с колыбели помнил он:
И в середу —
Дождь, дождь,
И в четверток —
Дождь, дождь,
А соседи бранятся,
Топорами грозятся…

Иван помре, послав на плаху
Всех, с кем забыл расчесться встарь.
Когда же бармы Мономаха
Принял смиренный Федор-царь,
Был приставами Конь за вóрот
Приведен в Кремль: засыпав рвы,
Царь вздумал строить Белый город —
Кольцо из стен вокруг Москвы.
В Кремле стояли рынды немо,
Царь не снимал с креста руки.
Сидели овамо и семо
Седобородые дьяки.
Бояре думные стояли,
В углу дурак пускал кубарь…
— Мне снился вещий сон, бояре! —
Неспешно начал государь.
Но тут вразвалку, точно дома,
Войдя в палату без чинов,
Сказал, что Федька ждет приема,
Старшой боярин, Годунов.
И царь промолвил: — Малый дикий!
Зашиб немчина белым днем.
Ты, Борька, лучше погляди-ка:
Ножа аль гирьки нет при нем?

Коня ввели. — Здорово, тезка! —
Сказал кормилец, сев к столу,
И — богородицына слезка —
Лампадка вспыхнула в углу. —
Сложи-ка стенку мне на месте,
Где тын стоял. Чтоб та стена
Держала пушек сто аль двести
И чтоб собой была красна:
Я б и не строил ту ограду:
Расходы, знаешь… то и се…
Да Борька говорит, что надо,
А с ним не спорь, он знает все! —
Тут скорчив кислую гримасу,
Царь служку кликнул: — Слышь,
   сходи
В подвал, милок, налей мне квасу
Да тараканов отцеди. —
И продолжал: — Работай с богом!
Потрафишь — наградит казна.
Да денег трать не больно много:
Ведь и казна-то не без дна! —
Он почесал нагое темя
И крикнул: — Борька, слышь, юла!
Потехе — час, а делу — время:
Пошли звонить в колокола! —
Тот с огоньком в глазах раскосых
Царю одеться подмогнул,
Оправил шубу, подал посох
И Федьке глазом подмигнул.
И вышел Конь в ночную гнилость
От счастья бледный, как чернец:
Все, что мечталось, все, что снилось,
Теперь сбывалось наконец!

Конь строить начал. Трезвый, жесткий,
Он всюду был, все делал сам:
Рыл котлован, гасил известку,
Железо гнул, столбы тесал.
Его натуре любо было,
Когда согласно, заодно,
Два великана на стропила
Тащили толстое бревно.
Тут в серой туче едкой пыли,
Сушившей руки и лицо,
Худые бабы камень били,
Звучало крепкое словцо,
Там козлы ставили, а дале —
Кирпич возили на возу.
Вверху кричали: «Раз-два, взяли!»
«Полегче!» — ухали внизу.
Конь не сводил с постройки глаза
И, как ни бился он, никак
Не удосужился ни разу
Пойти ни в церковь, ни в кабак.
Зато, сходиться начиная,
Уже над городом видна
Была сквозная, вырезная
Пятисаженная стена.

Конь башню кончил в день вчерашний
И отвалить велел леса.
Резной конек Чертольской башни
Уперся шпилем в небеса.
Вся точно соткана из света,
Она стояла так бела,
Что всем казалось: башня эта
Сама по воздуху плыла!
А ночью Конь глядел на тучи
И вдруг, уже сквозь полусон,
Другую башню, много лучше,
В обрывках туч увидел он.
Чудесная, совсем простая,
Нежданно, сквозь ночную тьму,
Резными гранями блистая,
Она привиделась ему…
Придя с утра к Чертольской башне,
Конь людям приказал: — Вали! —
И те с охотою всегдашней,
Кряхтя, на ломы налегли.

Работа шла, но тут на стройку
Явился государев дьяк.
— Ты башню, вор, ломать постой-ка! —
Честил он Федьку так и сяк: —
Царь что сказал? «Ни в коем разе
Сорить деньгами не моги!»
Ужо за то тебе в Приказе
Пропишут, ирод, батоги! —
И Федька Конь в Приказ разбойный,
Стрельцами пьяными влеком,
Неторопливо и спокойно
Пошел за седеньким дьяком.
Спускалась ночь. В застенке стылом
Чадила сальная свеча.
Конь посмотрел в крывое рыло
Приземистого палача,
Взглянул налево и направо,
Снял шапку, в зубы взял ее,
Спустил штаны, прилег на лавку —
И засвистело батожье!..

Конь вышел… Черною стеною
Стояла ночь. Но, как всегда,
Вдали над фряжскою страною
Горела низкая звезда,
И на кремлевской огороже
Стрельцы кричали каждый час:
— Рабы твоя помилуй, боже!
Спаси, святый Никола, нас!

Когда ж стена, совсем готова,
Обстала всю Москву окрест, —
Царь повелел державным словом
Коню опять явиться в Кремль.
Сидел в палате царь Феодор.
Жужжали мухи. Пахла гарь.
— Долгонько ставил стенку, лодырь! —
Сердито молвил государь.—
И дорогонько! Помни, друже:
Христьянству пышность не нужна.
И подешевле и похуже —
А все стояла б, все — стена!
Конечно: много ль смыслит плотник?
Мужик — и вся тут недолга!
И все ж ты богу был работник
И государю был слуга.
Чай, у тебя с одежей тонко?
Вот тут шубенка да парча.
Хоть и хорьковая шубенка,
Да с моего зато плеча!
Совсем хорошая одежа,
Один рукав побила моль…
Ну, поцелуй мне ручку. Что же
Молчишь ты? Недоволен, что ль?
— Доволен, — Конь ответил грубо, —
Хорек зело вонючий зверь! —
Тут царь, запахивая шубу,
Присел и шибко юркнул в дверь.

И запил Конь. Сперва «Под пушкой»,
Потом в «Царевом кабаке»
Валялся с медною полушкой,
Зажатой в потном кулаке.
Топя тоску в вине зеленом,
«Вся жизнь, — решил он, — прах и тлен».
Простоволосая гулёна
Не слазила с его колен.
Он стал вожак кабацкой швали,
Был во хмелю непобедим,
Его пропойцы «дядей» звали
И купно пьянствовали с ним.
Когда, о стол ладонью треснув
Так, что на нем виднелся знак,
Конь запевал срамную песню, —
Орал ту песню весь кабак!
Ему проныра-целовальник
Не поспевал винцо нести:
— Гуляй, начальник! Пей, начальник,
Шуми да денежки плати! —
Конь сыпал медью не считая:
— Еще! За все в ответе я! —
И пенным зельем налитая,
Ходила крýгом сулея.

Народ, сивухой обожженный,
Буянил, и издалека
Пропоиц матери и жены
Глядели в окна кабака.
У каждой муж пьет больно много!
Как раз бы мера! Вот как раз!
Но на дверях белеет строго
Царем подписанный указ.
И говорится в том указе,
Что, дескать, мать или жена
Звать питуха ни в коем разе
Из заведенья не вольна.

И докучать не смеет тоже
Пьянчужке-мужу женка та,
Покуда он сидит в одеже
И не пропился до креста.
Под вечер Федька из кружала,
Шатаясь, вышел по нужде,
Жена просила и дрожала:
— Пойдем, соколик! Быть беде! —
Но Конь ударил шапку о пол,
Рванул рубаху на груди:
— Я только пуговицы пропил
От царской шубы! Погоди! —
Опять в кабацком смраде кислом,
Где пировала голытьба,
Дым поднимался коромыслом
И все разгульней шла гульба,
А жены в низкое оконце
Глядели на слепой огонь…
И вновь перед восходом солнца
На воздух вышел Федька Конь.
Кафтан его висел, распорот,
Была разбита голова.
— Жена! Уже я пропил ворот!
Еще остались рукава!

На третье утро с Федькой рядом
Уселся некий хлюст. Его
Прозвали Кузькой Драным Задом.
Тот Кузька не пил ничего,
А все пытал хмельного Федьку,
Как тот разжился: — Федька! Ну,
Чего таишься! Слышь! Ответь-ка!
Небось набил себе мошну?
Небось добра полны палаты?
Жена в алмазах! Не как встарь!
Небось и серебра и злата
Тебе отсыпал государь?
Чай, одарил немецким платьем? —
Тут Конь, молчавший до поры,
Сказал: — От каменного бати
Дождись железной просфоры! —
А Кузька побледнел немножко,
К окну скорехонько шагнул,
Быстрехонько открыл окошко
И тонко крикнул: — Караул! —
Потом, чтоб Федька не ударил,
К стрельцам за спины стал в углу
И произнес: — На государя
Сей тать сказал сейчас хулу!
И дело Федькино умело
Повел приказным стрикулист.
Сам Годунов читал то дело
И записал на первый лист:
«Пустить на вольную дорогу
Такого вора — не пустяк,
Понеже знает больно много
Сей вор о наших крепостях.
На смуту нынешнюю глядя,
Терпеть буянство не с руки:
Сослать его, смиренья ради,
На покаянье в Соловки!»

Зосима — муж-вероучитель,
Видавший бесы наяву,
Построил честную обитель
На одиноком острову.
Невелика там братья, ибо
Уставом строг тот божий дом,
Монахи ловят в сети рыбу,
Живя молитвой и трудом.
Чтоб лучше храм украсить божий,
Разбив подворья там и тут,
Пенькою, солью, лесом, кожей
В миру торговлишку ведут.
Нырки летят на этот остров,
Крылами солнце заслоня…

В обитель ту на строгий постриг
Москва отправила Коня.
Дабы греховное веселье
Не приходило в ум ему,
Посажен Федька был не в келью,
А в монастырскую тюрьму.
Там вместо ложа — гроб короткий
И густо переплетено
Тройною ржавою решеткой
Слепое узкое окно.
Наутро ключник брат Паисий,
С рассвета трезвый не вполне,
В тюрьму просунув носик лисий,
Спросил, что видел Конь во сне?
И тот ответил: — В этой яме
Без края длится ночь моя!
Мне снилось нынче, что с друзьями
До света в кости дулся я! —
Отец Паисий взял подсвечник,
И, плюнув, дверь захлопнул он:
— Сиди в тюрьме, великий грешник!
Твой сон — богопротивный сон. —
Монах не без душка хмельного
Назавтра вновь пришел в тюрьму,
И у Коня спросил он снова,
Что нынче виделось ему?
И Конь ответил: — Инок честный!
Силен, должно быть, сатана.
Мне снился ныне сон прелестный,
Я похудел с такого сна:
Смущая грешника красами,
Румянощека и кругла,
Жена, обильна телесами,
Со мной на ложе возлегла. —
Паисий молвил: — Я утешен:
Твоя душа еще во тьме,
Но этот сон не так уж грешен!
Ты исправляешься в тюрьме. —
Когда ж в окне опять явилось
Его опухшее лицо,
Конь произнес: — Мне нынче снилось,
Что мы с тобою пьем винцо,
Притом винцо из самых лучших!.. —
Тут из-за двери: — Милый брат! —
Коню ответил пьяный ключник, —
Твой этот сон почти уж свят!
Да мы и все безгрешны, что ли?
Не верь, дружище! Плюнь! Слова!
Надень армяк, пойдем на волю,
Поможешь мне колоть дрова! —
И вышел Конь. Серело море,
Тянулся низкий бережок.
С залетной тучкой слабо споря,
Его неяркий полдень жег.
Летали чайки в тусклом свете,
Вились далекие дымки,
На берегу сушились сети,
Рядком стояли челноки,
Паисий голосом нетрезвым
Хмельную песенку тянул.
Конь пнул его тычком железным
И в сеть рыбачью завернул,
Чтоб честный ключник, малый рослый,
Легко распутаться не мог,
Подрясник скинул, сел на весла
И в море оттолкнул челнок.

В Москве был голод этим летом,
К зиме сожрали всех котят.
Болтали, что перед рассветом
Гробы по воздуху летят,
Что вдруг откуда-то лисицы
Понабежали в погреба,
Что в эту ночь на Вражек Сивцев
Падут три огненных столба.
Недавно в Угличе Димитрий
Средь бела дня зарезан был,
Но от народа Шуйский хитрый
Об этом деле правду скрыл,
Сказав: — Зело прискорбный случай!
На все господня воля. Что ж
Поделаешь, когда в падучей
Наткнулось дитятко на нож? —
Но все же очевидцы были,
И на базарах, с ихних слов,
Сидельцы бабам говорили,
Что промахнулся Годунов.
И Годунову прямо в спину
Шел слух, как ветер по траве,
Что он убил попова сына,
А Дмитрий прячется в Литве.
И, взяв жезлы с орлом двуглавым,
Надев значки на рукава,
Вели ярыжек на облаву
Людей гулящих пристава.

С утра валило мокрым снегом,
Шла ростепель. И у воды,
В кустарнике, где заяц бегал,
Остались частые следы.
Снег оседал, глубок и тяжек,
Глухой тропинкой к вечеру
Брели стрельцы ловить бродяжек
В густом Серебряном бору.
Там, словно старая старушка,
Укрывшись в древних сосен тень,
Стояла ветхая избушка
В платочке снежном набекрень.
Она была полна народом,
В ней шел негромкий разговор.

Раздался стук — и задним ходом
Сигнули в лес за вором вор,
Стрельцы вошли, взломав окошко,
Достали труту и кремня,
Подули на руки немножко
И быстро высекли огня.
Все было пусто. Скрылись гости.
Но щи дымились в чашке — и
Валялись брошенные кости
У опрокинутой скамьи.
Тараканье на бревнах старых
Ускорило неспешный бег…
Укрыт тряпьем лежал на нарах,
В похмелье мучась, человек.
Он застонал и, спину гладя,
Присел на лавку, гол и бос.
К худым плечам свисали пряди
Седых нечесаных волос.
Его увидя в тусклом свете,
— Ты кто? — спросили пристава.
И хриплый голос им ответил:
— Иван, не помнящий родства!