Товарищ Сталин, вы большой ученый… - Юз Алешковский

Раз я в Питере с другом кирнул,

Он потом на Литейный проспект завернул,

И все рассказывает, все рассказывает,

И доказывает, и показывает.

– Нет белых чайников в Москве

эмалированных,

А Товстоногов – самый левый режиссер.

Вода из кранов лучше вашей газированной,

А ГУМ – он что? Он не Гостиный Двор.

Вы там «Аврору» лишь на карточках видали,

И Невский – это не Охотный Ряд.

Дурак, страдал бы ты весь век при капитале,

Когда б не питерский стальной пролетарьят! —

А я иду молчу и возражать не пробую,

Черт знает что в моей творится голове,

Поет и пляшет в ней «Московская особая»,

И нет в душе тоски по матушке-Москве.

Я еще в пирожковой с кирюхой кирнул,

Он потом на Дворцовую площадь свернул,

И все рассказывает, все рассказывает,

И доказывает, и показывает.

– У вас в Москве эмалированных

                                              нет чайничков;

Таких, как в Эрмитаже, нет картин.

И вообще, полным-полно начальничков,

А у нас товарищ Толстиков один!

Давай заделаем грамм триста сервелата!

Смотри, дурак, на знаменитые мосты.

На всех московских ваших мясокомбинатах

Такой не делают копченой колбасы. —

А я иду молчу и возражать не пробую,

Черт знает что в моей творится голове,

Поет и пляшет в ней «Московская особая»,

И нет в душе тоски по матушке-Москве.

Я и в рюмочной рюмку с кирюхой кирнул,

Он потом на какой-то проспект завернул,

И все рассказывает, все рассказывает,

И доказывает, и показывает.

– Нет белых чайничков в Москве

                                                  эмалированных,

А ночью белою у нас светло, как днем.

По этой лестнице старушку обворовывать

Всходил Раскольников с огромным топором.

Лубянок ваших и Бутырок нам не надо.

Таких, как в «Норде», взбитых сливок ты не ел.

А за решеткой чудной Летнего, блядь, сада

Я б все пятнадцать суток отсидел! —

А я иду молчу и возражать не пробую,

Черт знает что в моей творится голове,

Поет и пляшет в ней «Московская особая»,

И нет в душе тоски по матушке-Москве.

Мотоцикл патрульный подъехал к нам вдруг,

Я свалился в коляску, и рядом – мой друг.

«В отделение!» А он все рассказывает,

И доказывает, и показывает.

– Нет белых чайничков в Москве

                                                 эмалированных,

А Товстоногов – самый… Отпустите, псы!

По этой лестнице старушку обштрафовывать…

Такой не делают копченой колбасы…

Под сенью трепетной

осенних хладных крыл,

на берегу

божественной разлуки —

ненастная листва,

и птах тоскливы звуки,

и ветер северный,

и прах Земли уныл.

И долго я стою

над стынущим ручьем,

и часто я брожу

в сентябрьском мирозданьи,

прижавшись, как скрипач,

задумчивым плечом

к багряной веточке,

к музыке увяданья.

Примечу белый гриб —

чело пред ним склоняю.

А вот часов и дней

не замечаю я.

Любезной осенью

все лучше понимаю —

тварь благодарная —

премудрость Бытия.

Как сладок до поры

существованья сон!

И все мне чудится

в нем образ жизни краткой:

падучая звезда

на небесах времен,

над мглой и хаосом

вселенского порядка…

Зима берез в моем саду

и мгла могил.

И другу милому

я жму с любовью руки

под сенью трепетной

осенних желтых крыл,

на берегу

божественной разлуки.

Это было давно.

Мы еще не толпились в ОВИРе,

но на КПСС надвигался пиздец.

А в Кремле, в однокомнатной

скромной квартире,

со Светланою в куклы играл

самый добрый на свете отец.

Но внезапно она,

до усов дотянувшись ручонкой,

тихо дернула их —

и на коврик упали усы.

Даже трудно сказать,

что творилось в душе у девчонки,

а папаня безусый был нелеп,

как без стрелок часы.

И сказала Светлана,

с большим удивлением глядя:

«Ты не папа! Вредитель,

                    шпион и фашист!»

И чужой, нехороший,

от страха трясущийся дядя

откровенно признался:

«Я секретный народный артист».

Горько плакал ребенок,

прижавшись к груди оборотня,

и несчастнее их

больше не было в мире людей,

не отец и не друг, не учитель,

не Ленин сегодня

на коленках молил:

«Не губите жену и детей!»

Но крутилась под ковриком

магнитофонная лента,

а с усами на коврике

серый котенок играл.

«Не губите, Светлана!» —

воскликнув с японским акцентом,

дядя с Васькой в троцкистов

пошел поиграть и… пропал.

В тот же час в темной спальне,

от ревности белый,

симпатичный грузин

демонстрировал ндрав:

из-за пазухи вынул

вороненый наган «парабеллум»

и без всякого-якова

в маму Светланы – пиф-паф.

А умелец Лейбович,

из Малого театра гример,