«На той фотографии я один, не считая моего дяди с той стороны объектива. Это тысяча девятьсот восьмидесятый год, войны все так же шли – на хоккейных полях, шли в космосе, шли в классных комнатах, начиняя нас временем-местом. Сколько прошло с тех пор! Наступило море, залив, мой пляж, мои скалы, на которых я вырос. Я и солнце». В прозаических и поэтических текстах, собранных в этой книге, Александру Иличевскому удается то, к чему так давно стремится физика – соединить бесконечно большое и бесконечно малое. На фотопленку, состоящую из воспоминаний о детских впечатлениях, влюбленностях и прочих счастливых минутах, наслаивается сначала боль коллективного прошлого, а затем – вечность, явленная в природе и библейских образах. И тогда в пространстве одной отдельно взятой книги ход истории вдруг обнаруживает внутреннюю логику и рифмы, а осколки разрушенного мира склеиваются в цельную мозаику.
Александр Иличевский – поэт, прозаик и эссеист, лауреат премий «Русский Букер» и «Большая книга».
лицо узкое, моложавый, седые волосы и челка, роговые дорогие очки-велосипед. Она в берете, простое правильное лицо, дорогая одежда, с неброским изыском, шерстяная юбка, пальто. У него трясутся плечи от гнева, он рубит рукою воздух и так орет, что прохожий в этой узкой улочке в Вене, впрочем не сбавляя шага, спрашивает: «Все в порядке?» И он отмахивается, бросая: «Все отлично». И переходя на свистящий яростный шепот: «Как ты не понимаешь? Это важный момент, показать стихи такому мэтру! А ты… Ты всю жизнь мне палки в колеса вставляешь». Она стоит прямо и не моргает. Здесь, в Австрии, мало кто понимает шведский, финский, хотя и пора бы – и шведы, и финны часто проводят уикенд в этой уютной столице вальса, Фрейда, Музиля, Малера, Виттгенштейна, аншлюса. Он поэт и дипломат, неудачливый средний поэт и мелкий старательный работник МИДа. Нет, она не хочет от него детей, дважды делала аборт, а он желает свершений, уговаривает ее пойти с ним на ланч в литературный клуб Альте Шмидте – в старую кузню в центре Вены, в двух шагах от собора Св. Стефана. В нем находится знаменитое распятие, на котором закреплен треугольный ящичек, в каких школьники хранят минералы, наполненный пеплом Освенцима. К ногам Христа прах жертв, для которого у Бога нет объяснений, поместил папа римский Войтыла. Старая Кузня в полуподвале под сводчатыми потолками заставлена верстаками, наковальнями, гирляндами всевозможных щипцов, киянок, молотов, молотков, молоточков. Здесь высятся пирамида горнила и старинный насос-улитка с хоботом для поддува. Толстенные промасленные доски пола, закопченные стены, здание XVI века. Великий Поэт стоит за столиком с тарелкой картофельного салата и бокалом красного и отвлеченно думает, что через полчаса объявят нобелевского лауреата по литературе; что на этот раз ему, скорее всего, дадут. А то заждался. С презрением и скукой, хотя давно уже надо было вручить, конечно. Давний приятель из редколлегии альманаха при этой Старой Кузне, где теперь располагается литклуб, обещал дипломату, если тот примчится на юбилей падения Стены из Рима, подвести его к Поэту. Это необходимо, чтобы произвести впечатление, запомниться, хоть и смутно, вручить визитку и взять у Поэта e-mail с разрешением прислать ему книгу: вдруг понравится и можно будет попросить отзыв или даже предисловие? Жена нужна, чтобы очаровать Поэта, – так учили их в дипломатическом корпусе. А любовник жены сейчас в Вене: дипломат-француз, у него, увы, тоже семья, а то бы она давно бросила своего неврастеника – от него ни детей, ни покоя. Да она и сама не хочет. Не поймет, почему она еще с ним. Наверное, потому что не хочет детей вообще, но боится себе признаться, и не желает расстраивать мать с отцом. Если она сейчас улизнет под предлогом пройтись по магазинам, она сможет встретиться с Франсуа в Novotel, куда он примчался вслед за ней из Парижа. И ей где-то в кончиках пальцев жалко мужа. Ах, если бы он не кричал! Она бы к нему потянулась. Но последние годы он все время такой. Совсем спятил со своими стихами. Чего он хочет добиться от литературы? Нет ничего отвратительней отвергнутого любовника. Она испытывает омерзение, когда видит в его лице гримасу обиды и плача. Еще один прохожий обернулся: «Все в порядке?» Дипломат мгновенно растягивает рот в злобной улыбке: «Все отлично, мы дискутируем». И тогда она позволяет себя увлечь в Старую Кузню. Там толчется толпа, и приятель мужа подводит его к столику, где одиноко великий Поэт склонился над тарелкой, над пригубленным, судя по майонезной полоске от губ, бокалом, в тот самый момент, когда он уже забывает о новостях из Стокгольма. Он привык забывать, он рад, что Господь наделил его счастьем беспамятства, ибо с ним в жизни произошло столько всего, что мало кому из смертных по силам хотя бы запомнить. «Впрочем, – думает Поэт, – человек не блоха: ко всему привыкнет». Теперь он поглощен чем-то другим, тем, что привиделось сегодня утром, еще в постели. Ему снилась чужая жизнь, во сне он был моряком, сошедшим с корабля в Гамбурге и пребывавшим на Риппербан, в толчее среди девиц и пьяных туристов. Он так хотел любви в этой толпе, так желал женщин, что сердце поднималось в горло, будто при первом мальчишеском поцелуе. Но он не мог подойти к девицам, взять одну за руку: во сне он был бессилен по мужской части. Раньше он никогда не плакал от сновидений. Он думал об этих слезах по пути сюда, в этот странный литературный клуб в какой-то кузне.
