от трудящихся фабричных.
Как в салоне, как в аптеке,
на продукции - наклейки,
в ленинской библиотеке
есть ярлык на человеке,
совести и знаний ценник...
Может быть, какой-то циник,
хам сюда прорвался все же,
чтобы, улизнув из кожи,
почитать чуть-чуть во храме
о другом подобном хаме.
И, в плаще оставив спички,
подойти к другой циничке,
прикурить и трали-вали
о науке и морали,
о любви и о погоде,
и о том, что мини в моде...
И циничка прочь из храма
семенит в объятьях хама
к неприкаянной постели,
позабыв о высшей цели.
А всерьез, в библиотеке
нет мест сну или потехе.
Если есть и исключенья,
то они не от ученья,
а от пошлости и фарса...
Перепрыгивая Маркса,
лезут бездари в науку
и в казну вонзают руку.
Лезут, будто к тете Фене...
Улыбаясь, смотрит Ленин.
... Лезут женщины, мужчины,
и без видимой причины.
12 апреля 1984
* * *
Жаль! Москва, - эластичная дура,
все трещит, разъезжаясь по швам.
Рвут на части Москву "лимитура",
"абитура" и южная шваль.
Боль! Москва, - дружелюбная будка,
в саже от африканских жлобов.
И московских дворов проститутка
разменяла на деньги любовь.
Рубль! Москва продается в купюрах
из мясницких и рыночных рук.
Руль доверен ублюдкам и дурам,
и в Москву им подобные прут.
Мат! Москва, - заскорузлое слово,
перемызганная во сто крат.
Блат режимом основан. И снова
расчленяет столицу кастрат.
Вот Москва, - посмотрите на снимок,
таковою была век назад.
Происшедшее необъяснимо:
вот Москва - посмотрите на зад.
апрель-май 1984
ПИСАТЬ О ЖЕНЩИНЕ
Писать о женщине возвышенно
достойней дела не найти.
Писать восторженно и бешено,
сметая суету с пути.
Писать о женщине с горением,
абрис ее боготворя...
Я сам бы написал творение,
да ручку где-то потерял.
18 мая 1984
* * *
Когда на улице порой я слышу мат.
Такой привычный всем. Я думаю о том,
что весь рабочий класс - есть авангард!
Верх общества! И нашего притом.
Когда на улице порой закрытый сад.
А в нем все - короли. Я думаю о том,
что весь народ цепляется за блат,
хотя не каждый станет королем.
Когда на улице порой лежит не пьянь.
А дядя в смокинге. Я думаю о том,
что и интеллигенция стирает грань
между физическим и умственным трудом.
Когда на улице порой гарцует негр.
Такой весь черненький. Я думаю о том,
что он в своей неразвитой стране
не гарцевал бы этаким тузом.
Когда на улице порой кого-то бьют.
Ногами по лицу. Я думаю о том,
что человек оставил свой уют
и медленно становится скотом.
Когда на улице порой такая грязь.
Такая слякоть, дождь. Я думаю о том,
что мат, и блат, и пьянь, и чернь, и мразь:
все это - наш большой огромный дом!
Когда на улице порой под фонарем
кружится мошкара. Я думаю о том,
что человек проводит дни с календарем,
чтоб отличить день ото дня числом.
Когда по улице порой иду один,
я думаю про нашу с вами жизнь.
И чувствую - народ не господин,
а раб своей озлобленной души.
18-19 марта 1985 года
СМЕРТЬ НА СЦЕНЕ
Зал затих. Я вышел к вам на сцену,
взял гитару, струны перебрал.
Тихим эхом отозвались стены.
Я не пел. Зал напряженно ждал.
Эту песню я готовил долго.
В этой песне - прошлого итог.
В ней и боль, надежда, и тревога...
Я играл, а петь начать не мог.
В этой песне - сущность отношенья
к жизни, к женщине, к делам страны.
В ней прошенье за мое прощенье,
хоть мне и не искупить вины
перед тем, кого я предал,
перед той, с которой подл я был.
В этой песне - жизненное кредо...
Я не пел. Я словно текст забыл.
В этой песне - мысль, что все мы едем.
Нас везет один локомотив
в мир, который так красив, но бледен...
Я немного изменил мотив.
В этой песне - быль, что нету почвы
под ногами. Я как в гамаке.
И любовь, и дружба: все непрочно.
Мир красив, но это лишь макет.
В этой песне - боль: кем станет дочка,
и чужой становится жена.
А в финале песни - только точка...
Я не пел. А в зале тишина.
Эту точку я сыграл мизинцем
на почти оборванной струне.
Я смотрел в задумчивые лица
и ловил классический момент.
Мне не надо более моментов,
пусть не будет больше в жизни дел.
Я услышал гром аплодисментов.
Но за что? Я ничего не пел!
Я ушел, и занавес закрылся.
Я заплакал, не стыдясь, навзрыд.
Все, друзья! Сейчас во мне свершился
сердца неминуемый разрыв.
6 июня 1985 года. Коренево-Москва-Красково
* * *
След не оставляю на песке.
Вино забытое.
Прижмусь к полуночной Москве
щекой небритою.
Забыв, как масса москвичей,
про пива реченьку,
я осознал земных речей
противоречие.
Ношу уверенней портфель
с утра до вечера.
Слюна, как розовый портвейн,
и делать нечего.
Я так давно не посвящал
в свои стихи жену.
С Москвой целуюсь по ночам,
не тянет в хижину.
К тому же дом стоит пустой,
но чем он держится.
Скажите, нравственно ль с Москвой
в спаленке нежиться?
А в подмосковье и в Москве
одни лимитчики.
Ночные улочки в тоске
снимают лифчики.
Их обнаженные тела
ветром затасканы.
Морщинка на груди легла.
Проехало такси.
Горячий, как нацмен, асфальт
оставил след от шин.
Я, зафиксировал фальстарт,
соперников отшил.
Последней еду электричкой.
Час бьют часики.
А на стекле танцуют три
буквы из классики.
Их автор явно не поэт.
Возможно, девочка.
Возможно, ей пятнадцать лет.
Сломалась веточка.
От дня и жизни одурев,
закрыл свои глаза.
А я родился в сентябре.
Сентябрьская слеза.
След не оставлю на земле.
Лицо нетрезвое.
Сегодня всадник не в седле.
А лошадь резвая.
1985 год
* * *
Светлане Ковалевской
Я измучен дешевыми ласками
и устал слушать всякую чушь
тех, кто лица скрывает за масками,
на которых помада да тушь.
Но поет во сне Кореневский хор,
что есть девушка - чистый алмаз.
Отпустил коня, да спустился с гор...
Полюбил, да взлетел на Парнас.
Не умел любить, как положено,
запульсировала кровь в висках.
Полюби меня, нехорошего,
обними меня да приласкай.
Четверть века мне, даже более.
А дорога моя неверна.
Ночь. Тебя хочу аж до боли я.
Ночь прошла. Снова день, как вчера.
Только в душу мне червь, как чей-то нож,
тычется, голый нерв теребя.
Может, нет любви, может быть, все - ложь...
С Новым Годом и счастьем тебя.
Про тебя скажу, мою сладкую,
я уверен, что год принесет
тебе счастье в дом и жизнь гладкую.
Будет добрым к тебе новый год.
Про себя скажу, парня пришлого,
я уверен, уже никогда
лучше старого года прошлого
не пройдут остальные года.
Про себя скажу, парня нервного,
я измотан от жизни такой.
Кто укажет мне путь до верного,
может, он - за далекой рекой.
Кто залечит мне раны старые
и беду отведет от меня.
Может, сбудется, может, встану я
во весь рост и окликну коня.
Посмотри, как с гор конь несется вскачь,
как летит он к твоим ногам,
как он примет нас, смейся или плачь,
и умчит нас к другим берегам.
В стороне чужой выпал белый снег,
а под снегом - цветы и река...
Оборвался сон. В темноте ослеп,
и болят почему-то бока.
Разбудив себя окончательно,
я сумел полностью осознать,
что ничем жизнь не примечательна,
что весна показалась со сна...
Я, изрезанный праздничными ласками,
твоего не оставил следа,
взял мольберт с ритуальными красками
и уехал в далекую даль.
декабрь 1985
ГОДОВОЙ СТИХ К***
Ильичево кино учит нас понимать,
что не нужно, что просто красиво.
Жизнь течет, как вино, мне уже 25,
я не знаю, на что тратить силы.
25 лет свои я кладу на ладонь,
холодеет душа от мороза.
Вдруг огонь, след любви, а потом только
вонь,
на ладони - кристаллик навоза.
Мне наскучило пить, видеть сны и читать,
я бедою залит, как водою.
Мне уже 25, я устал сочетать
молодость со своей бородою.
В 25 лет свои я имею жену,
малышей - двух чудесных детишек...
Я у глажки в тюрьме, я у стирки в плену.
Мне ни ниже нельзя, и ни выше.
Каждый раз в семь утра я сбриваю усы,
и по шее тру бритвой до боли.
Мысль приходит - пора красный змей
полосы
лезвием отчеканить на горле.
Ручеек алых брызг, мне тебя не сдержать.
И ни капли во мне нету воли,
чтобы каплям ручья литься воли не дать.
Не осталось ни мысли, ни боли.
До свиданья, мой друг. Что тебе пожелать?
В этой жизни любовь только свята...
