М. очень упорно работал над стихом и придавал очень большое значение совершенству формы. В течение ряда лет он заготавливал и накапливал удачные сочетания слов, рифмы, которые он в дальнейшем использовал в своих произведениях. Чрезвычайно тщательно отделывал, отшлифовывал стихи, иногда подбирая по пятидесяти различных вариантов рифм (О. Брик). Асеев указывает: "М. бывал ужасно строг к ослаблению формального качества стиха, он требовал тщательной отделки каждой вещи". Бывали случаи, когда М. посылал телеграммы с указанием поправок к стихам, которые были уже сданы в печать. Чрезвычайно любопытный факт приводит Л. Кассиль, как М., чтобы вызвать в памяти стихотворные ассоциации, специально ездил в определенные части города, где у него эти ассоциации возникли.
Воображение - мы имеем здесь ввиду главным образом творческое воображение - играло, как это понятно само собой, выдающуюся роль в творческой деятельности М. Богатая фантазия проявлялась уже в его детских играх, в изобретательности и выдумке, которые он в них вкладывал. В поэзии она сказывалась в яркой образности его художественных образов и метафор. Наконец, с нею тесно связан гиперболизм в творчестве М., выражавшийся в космизме его более ранних произведений, в гигантских, доведенных до предела художественных сравнениях, в гротескности и парадоксальности его образов, в его постоянной любви к употреблению превосходных степеней.
Память у М. была поистине феноменальная. "Бурлюк говорил: у М. память, что дорога в Полтаве, каждый галошу оставляет" ("Я сам")[54]. Каменский вспоминает, как однажды М. поразил квалифицированную аудиторию из врачей и студентов медиков, цитируя на память большие отрывки из только что прочитанных медицинских книг[55]. <...>
Мышление М. имеет, в основном, конкретный, образный характер. Склонности к настоящему, абстрактному теоретическому мышлению по-видимому мало была ему свойственна. Правда, мы находим указание в его автобиографии на штудирование Гегеля, Маркса, однако это вызывалось политическими интересами М. и впоследствии он утерял вкус к чтению философской литературы. Также не отмечалось у него и интереса к научной литературе и вообще методы научного познания были ему далеки.
М. вообще мог оставаться равнодушным ко многому, что находилось вне сферы его непосредственных интересов, связанных преимущественно с творчеством. То, что его не интересовало или близко не затрагивало, часто как бы выпадало из его поля зрения. Этим объясняется то, что временами он мог не знать самых простых, элементарных вещей, знакомых любому школьнику.
Напротив, то, что можно было бы назвать художественно-изобразительным мышлением, было развито у М. в выдающейся степени. Наиболее ярко этот чувственно-конкретный характер мышления М. выявился в его поэтическом творчестве. М. оперировал словом, как конкретным, материальным объектом, стремился его сделать максимально конкретным, так, чтобы оно стало как бы ощущаемым, осязаемым. Это сказывалось уже в манере М. говорить. М. произносил слова звучно, внушительно, слова как бы "падали", создавая впечатление материальности, как если бы они имели вес. М. пользовался словом не столько как отвлеченным, абстрагированным символом, являющимся средством для передачи определенных понятий, сколько брал в слове именно его материальную, конкретно-чувственную основу, из которой в дальнейшем этот отвлеченно-абстрактный смысл слова развился. Эту конкретно-чувственную основу слова он выделял и со свойственным ему гиперболизмом максимально выпячивал в своем творчестве. В этом заключается смысл характерных для М. (а не всех футуристов вообще) переделок существующих и образований новых слов в поэзии. М., когда хотел изобразить человека дефективного, с каким-нибудь пороком или недостатком, то прибегал при этом к такому чувственно-наглядному образу, как "человек без уха", "человек без руки"[56].
Значение, которое придавал М. слову как основе художественного образа, как основному средству художественного воздействия, нашло свое отражение в том новом, что внес его метод в построение стиха. М. оперирует в ритмике стиха не слогами, но словами целиком. Отсюда проистекает и то значение, которое приобретала для него рифма, а также своеобразие в пользовании ею. М. рифмует не слоги, а слова. Написать стихотворение, в первую очередь, значило для него зарифмовать тему. Рифма становилась главным ударным местом стихотворения. М. неутомимо искал слова и рифмы, наиболее выразительные, наиболее подходящие к поэтической задаче, какую он ставил себе в данном стихотворении. Сам он по этому поводу говорит:
"Поэзия - та же добыча радия:
В грамм добыча, в год труды,
Изводишь, единого слова ради,
Тысячи тонн словесной руды.
Но как испепеляюще слов этих жжение
Рядом с тлением слова-сырца.
Эти слова приводят в движенье
Тысячи лет миллионов сердца"[57].
Речь М. была богата выражениями и словами. Но надо сказать, что, будучи великим мастером слова, М. не допускал "перегрузки" речи, нарочитой ее красивости. Однообразия он избегал в еще большей степени.
М. ненавидел длинные периоды и округлость речи, характерные для нашего "классического и обиходного интеллигентского языка". М. воевал с синтаксисом и стремился к предельной краткости и лаконизму в своей речи. В особенности это характерно для его прозы. Свою автобиографию, например ("Я сам") он написал отрывистыми фразами, часто состоящими из двух-трех слов. Коган пишет: "Маяковский вынес поэзию на улицу... Он сделал литературную речь отрывистой, энергичной и действенной[58]. Никулин подтверждает: "У него была редкая способность разговаривать с тысячами... Его домом были улица и трибуна"[59].
Очень любил М. увеличительные слова: "Тысячи блюдищ всяческой пищи" (из "Гимна обеду"[60]) и т. п. Любил составные слова: "Толпа - пестрошерстная быстрая кошка"[61]. Любил необычные падежные окончания: "золотых рыбков" вместо "рыбок"; "на лунном сельде" вместо "сельди". Говорил: "жирафий" (от жирафа), "выпестрить"[62], "крыластый", вместо "крылатый"[63] и т. п.
При всем своем стремлении к словотворчеству, М., в отличие от других футуристов (Хлебникова, Крученых), всегда был далек от так называемой "зауми", т. е. от образования нарочито непонятных, разодранных и разбитых слов-обломков.
Склонности к употреблению старинных слов М. не имел. Более того, он ненавидел всякую архаику и преследовал ее не только в своем словаре, но и в словаре других поэтов. То же можно сказать и о малоупотребительных словах, если это были слова отжившие "мертвые". Что касается слов иностранных, то было несколько таких слов, которые он любил употреблять. Так, он часто говорил слово "пферды" (лошади), относя его обычно к своим друзьям. "Ну-ка нажимайтесь. Давайте пыхтеть, надуваться, несчастные пферды", - говорил он, например, в дружеском кругу, сдавая карты[64]. Наоборот, также излюбленное свое иностранное слово "пентры" (от французского "пейнтр" - художник) он произносил иронически, относя это слово к ненавистным ему длинноволосым "жрецам искусства"[65]. Любил он говорить еще "ля мер де Кузья", переводя таким образом на французский язык русскую "Кузькину мать".
"Интересно" или "скучно" говорил М.? По этому поводу школьный товарищ его сообщает:
"Говорил М. очень хорошо уже тогда (14-15 лет) - ярко, образно, пересыпая речь частушками, умело примененными цитатами ... После заседаний (в кружке самообразования), когда начинались разговоры, М. просто ослеплял нас блеском своих каламбуров, острот и стихотворных цитат, являвшихся неотъемлемым элементом его речи".
Каменский свидетельствует, что М. поражал слушателей своими остроумными репликами, блестящими выпадами и необыкновенной непринужденностью разговора с эстрады.
Стихи М., часто кажущиеся малопонятными в чтении, в устах самого автора звучали совершенно понятно, глубоко, впечатляюще, и одинаково хорошо доходили и до вузовской, и до рабочей, и до красноармейской аудитории.
Как указывалось, склонность к декламированию, к чтению стихов проявилась у М. в самом раннем детстве. "Уже с четырехлетнего возраста запоминал и декламировал стихи. И впоследствии стихи помнил блестяще" (Л.Ю. Брик). Каменский рассказывает:
"Так потрясающе превосходно читать, как это делал сам поэт, никто и никогда не сумеет на свете. Это недосягаемое великое дарование ушло вместе с поэтом безвозвратно. Убежден, что и в целом мире нет подобных исполнителей поэм Маяковского. Он сам говорил:
- Вот сдохну, и никакой черт не сумеет так прочитать. А чтение актеров мне прямо противно.
За 20 лет нашей дружбы я слышал Маяковского тысячи раз и всегда с неизменным наслаждением..."[66].
М. очень любил выступать публично и выступал очень часто. Он объездил со своими вечерами-докладами весь СССР; во многих городах выступал десятки раз. Был несколько раз за границей (в Европе и Америке), где вечера М. также привлекали многотысячные толпы свидетелей, зачастую резко враждебных советскому поэту.
