Все - лишь обманный сумрак бытия,
И ложь сравнения - в ее вреде
Сомнений нет. И ощущаю я
Лишь тело, что погрязло в маете,
И ненависть души к своей мечте.
9
Бездействие, возвышенный удел!
Бездействую, сгорая со стыда.
Сколь сильно бы трудиться ни хотел
Не приступаю к делу никогда.
Как лютый зверь, забравшийся в нору,
Бездействием томлюсь, оцепенев:
Впадаю в безысходную хандру
И на нее же низвергаю гнев.
Так путнику не выйти из песка,
Из ласковых, предательских зыбей:
Вотще за воздух держится рука,
Она слаба, а мысль еще слабей.
Иной судьбы не знаю искони:
Средь мертвых дел за днями длятся дни.
11
Людские души - те же корабли,
Скользящие по вспененным волнам.
Мы тем верней доходим до земли,
Чем больше тягот выпадает нам.
И если шторм в безумье одичал
Грохочет сердце, наполняя грудь.
Чем с каждым часом далее отчал,
Тем ближе порт, куда нацелен путь.
Мы пожинаем знание с лихвой,
Там, где лишь смерть маячила сперва.
Нам ведомо - за бездной штормовой
Встает небес далеких синева.
Черед за малым: чтоб от слов людских
Меняли путь громады волн морских.
14
Родясь в ночи, до утра гибнем мы,
Один лишь мрак успев познать вполне.
Откуда же у нас, питомцев тьмы,
Берется мысль о лучезарном дне?
Да, это звезд слепые огоньки
Наводят нас на чуть заметный след,
Сквозь маску ночи смотрят их зрачки,
Сказать не в силах, что такое свет.
Зачем такую крохотную весть
Во искушенье небо нам дало?
Зачем всегда должны мы предпочесть
Большому небу - то, что так мало?
Длиннеет ночь, рассудок наш дразня,
И в темноте смутнеет образ дня.
22
Моя душа - египтян череда,
Блюдущая неведомый устав.
Кто сделал эту роспись и когда,
Сработал склеп, поставил кенотаф?
Но что б ни значил этот ритуал,
Он, несомненно, вдвое старше тех,
Кто на Земле близ Господа стоял,
Кто в знанье видел величайший грех.
Я действо древнее хочу порой
Постичь сквозь вековую немоту
Но вижу лишь людей застывший строй
И смысла ни на миг не обрету.
И память столь же бесполезна мне,
Как лицезренье фрески на стене.
28
Шипит волна, в пути меняя цвет,
Чтоб пеной стать и на песке осесть.
Не может быть, чтоб это не был бред,
Но где-то есть же то, что все же есть!
Лазурь - ив глубине и в вышине,
Которую в душе боготворим,
Лишь странный образ, явленный извне:
Он невозможен, потому что зрим.
Хоть жаль почесть реальностью пустой
Весь этот яркий, грубо-вещный сон,
Я пью мечту - магический настой:
Пусть к истине меня приблизит он.
И отметаю, горечь затая,
Всеобщий сон людского бытия.
31
Я старше времени во много раз,
Взрослей во много раз, чем мир земной.
Я позабыл о родине сейчас,
Но родина по-прежнему со мной.
Как часто посреди земных забот
И суеты - случайно, на бегу
Передо мною образ предстает
Страны, которой вспомнить не могу.
Мечты ребячьей свет и тяжкий груз,
Его не отмету, покуда жив:
Все обретает струй летейских вкус,
И целый мир становится фальшив.
Надежды нет, меня объемлет мрак
Но что, как не надежда, мой маяк?
[ АНТИНОЙ ]
Как дождь, душа дрожала Адриана.
Был отрок тих
В испарине последнего тумана,
И зренье Адриана страх постиг
Затменьем смерти, павшим в этот миг.
Был отрок тих, во мрак свернулся свет
И дождь долбил и был как скверный бред
Убийцы - перепуганной Природы.
Прошло очарованье прежних лет,
Врата восторга затворили входы.
О руки, к Адриановым рукам
Тянувшиеся, - сколь сегодня стылы!
О волосы, привычные к венкам!
О взор, своей не ведающий силы!
О тело - то ли девы, то ли нет,
Божественный посул земного счастья!
О губы, чей вишневый вешний цвет
Таил секрет любви и сладострастья!
Перстов неописуемый язык!
И влажный зов, каким звучал язык!
И полная победа совершенства
В самодержавном скипетре блаженства!
Отныне все - тоска, туман, обман
И небыль. Дождь стихает. Адриан
Склоняется над телом. Горе гневно:
Нам жизнь даруют боги - и берут,
И красоту, создав ее, крадут,
Но самый плач щемит в груди плачевно:
Объемлет стон грядущие века,
И боль в душе настолько велика,
Что нас не оставляет повседневно.
Он мертв и не вернется никогда.
Сама Венера, зная Антиноя
И зная - он погублен навсегда,
Былые по Адонису печали
Смещала с Адриановой тоскою.
Но все слова любви бессильны стали.
И Аполлон поник, когда объяли
Уж не само ль объятье? - холода.
Соски его двуглавою горою
Лобзаний позабудут горный снег,
Застынет кровь в теснине прежних нег,
Твердыня страсти станет грудой льда.
Тепло не ощутит тепла другого
И руки на затылке не скрестит,
Когда, навскрыт распахнут и раскрыт,
Всем телом ждешь касания чужого.
Дождь падает, а отрок возлежит,
Как будто позабыв уроки страсти,
Но ожидая: обожжет она
Внезапным возвращеньем. Надлежит
Былому жару быть у льда во власти.
Не плоть, а пепел; смерть сильнее сна.
Как быть отныне с жизнью Адриану?
С империей? Чем горе превозмочь?
Кому запеть блаженную осанну?
Настала ночь
И новых нег не чаешь и невмочь.
Ночь вдовствует на ложе одиноком,
Сиротствует не ждущий ночи день,
Уста сомкнулись, только ненароком
На миг окликнув на пути далеком
В объятья смерти схваченную тень.
Блуждают руки, радость уронив.
Дождь кончился, не ведаешь, давно ли,
В нагое тело тусклый взор вперив.
Лежит он, наготу полуприкрыв
Движеньем сладострастья, а не боли.
Он, возбуждавший страсть и поневоле,
Любое пресыщенье претворив
В любовный нескончаемый порыв.
Его уста и руки поспешали,
Куда едва за ним ты поспевал.
Казалось: он тебя опустошал.
Усталости не ведая, печали
И чувства. Он тебя околдовал,
И наставал карнальный карнавал,
Взывая окончаньем о начале.
"Любовь моя как пленница была
И в муках отдавалась и брала,
И боль свила гнездо в ее глубинах.
Тебя похоронил великий Нил
И выдал нам - и смерть зажала в львиных
Объятиях превыше наших сил".
И с этой мыслью страсть его (а страсть
Всего лишь память о страстях минувших)
Очнулась победительно в уснувших
Бессильно чреслах и взыграла всласть.
Мертвец восстал, и ожил, и, все ближе,
Все ближе подходя, манил на ложе
И смертью не смиренная рука
Проведала все подступы и входы
Туда, где плоть не ведает свободы,
Нежна, неосязаемо легка...
Парфянцы, вы жестоки и бесстыжи!
И вот припал к влюбленному влюбленный,
И оба стали стылы и мертвы
В слиянности, столь неопределенной,
Что каждый поцелуй их воспаленный
Был ледяным ожогом, и, увы,
Как тени были оба, как волхвы,
Как дух живой и дух непогребенный
Был каждый - и витал речной травы
Вкус на устах, ленивой и зеленой.
Туман или иная пелена,
Меж Антиноем пав и Адрианом,
Дышать им не давали. И, влажна,
Скользила по округлостям желанным
Рука, в них вызвать пламя не вольна;
Бог умер, бог казался деревянным!
Он взор воздел и руку в небеса,
Но боги были символ безучастья,
Иль их неразличимы голоса.
Бессмертные! Свою отрину власть я!
В пустыню я навеки удалюсь,
Меж варваров простым рабом представлюсь,
Лишь с отроком, прошу вас, не прощусь,
Покуда сам покойно не преставлюсь.
Податливую женственность земли
Избудьте, не изведав сожаленья.
Но ты, Юпитер, внемлющий вдали,
Ты, юноше отдавший предпочтенье
Пред девою, во имя восполненья
Того, чем губы Гебы не могли
Откликнуться желаньям в исполненье,
Отринь, отец богов, бездушный прах
Постылой женской плоти - ив мирах
Восставь, поставь над ними Ганимеда!
Иль сжал уже в завистливых руках
Ты Антиноя? В том твоя победа?
Котенком он играл с мужским желаньем
И с отроческим - то их сочетая,
То чередуя, - и игра такая,
Где промедленье сходно с обладаньем,
Где загляденье слитно с упоеньем,
Неведенье чревато нападеньем,
Разнузданность лукава обузданьем,
Игра - игрой, волнение - волненьем,
Часам давала волю, как мгновеньям,
И сочетала малость с мирозданьем.
Часы струились из сплетенных рук,
Лобзаньям срока не было - и пыткам:
Бил в пальцах вечный ключ то нег, то мук,
То чашей были губы, то напитком,
То был туманен, то был чуток взор,
То чудились призывы, то отпор,
То был листом распластанным, то свитком.
Богослуженьем их любовь была
И боговоплощеньем это было:
