хотелось
угря́зить повозку; для божеских дел ведь
лучше она бы годилась. Допреже
тяжести этакой передвигать на Парнас
не пытался из смертных никто.
Я виноват! Не казни! Ты и сам,
о, Кронион, не слышать не мог,
как оттуда,
от славной горы, где музам
в усладу веселье, целостный день
уже с утренней зори
тот мой возок погромыхивал. Больше скажу:
я трепетал от того, ибо как бы
скрыл я объятое волей твоею
во всём над землёю, где ты
навсегда повелитель.
То ж возвещу про поэта Алексия, во́зчего.
Он ни при чём; уверяю;
с богами не спорил ни с кем;
а судьбой – горемыка:
песни добротно слагает,
да только охотников петь их не много;
но, в книгах хранимы, когда-нибудь,
может, сонмы найдутся, чтоб знать их.
В далёкую пору стремился к тому ж и Гомер,
поэмы создавший великие
в списке едином сначала,
в папирусы их занеся
несчётные, занявши ими храм
преогромный меж стен
и от пола до кровли;
к вершине ж Парнаса не сам он
свой труд затащил, то исполнили боги:
они восхищением сразу прониклись
от песней божественных мудрого старца,
хоть и слепого; и списки другие поэм,
по их повеленьям, писцы учинили».
Такою-то речью Гефест озадачил
вестоносителя, отрока,
твёрдо наставив его
вмиг донестись до владыки. Тою порою
Кронид уж покинул Иды вершину
и на Олимпе воссел. Туда и Гефест
торопился: вечеря богов предстояла.
Зевс уже принял депешу. Гефеста призвав,
так обратился к нему он, мудрый
и строгий: «Дел, что имеешь по кузне,
сын мой любезный, не оставляй;
блюди и охотность и опыт; не трону
тебя повеленьем иным; меня не боись:
я боле не гневен, поскольку безмерно
в тебе ценю мастерство и прилежность,
какие в богах ценишь и сам да и в людях.
Алексия также не трону я;
хоть не владелец он ни быков,
ни о́внов, ни коз, чтобы нам
посвящать гекатомбы,
похвален зато его пыл во творении книг;
да будут отныне и новые, кои он пишет,
туда ж помещённые, к музам,
на верхе Парнаса. Пусть возит туда;
колесницу
давай ему ту ж; а для памяти
дёгтем не смазывай и не чини;
пусть она погромыхивает;
пусть погромыхивает;
всякий да знает, что то не иной
кто-нибудь из поэтов
на гору везёт свои строки
и мысли мудрёные, – Александрид,
и лишь он,
как ты, Гефест, речёшь,
вдохновенный искусством.
Гро́мы, сказал я, его
пусть осеняют, но – только!
Терпеть не смогу я стараний,
когда он и молнии
будет ронять на Парнасе, а паче —
в пределах иных!
Коль станет ослушником
в этом завете моём, книгособранье
его я скоро иссыплю под гору;
пусть там и истлеет; его ж,
написателя, за непочтенье
стрелой огневою спалю,
и ветрам наказом да будет:
прах его, дерзкоковарного,
всюду развеять».
Нынешние стихотворцы на что только ни горазды. Строфы, строки, рифмы обделывают словно ржавым рашпилем. Напускают туману с амфибрахиями и с анапестами. Набирает оборотов кривлянье в заглавиях. Не только для отдельных виршей, но и подборок, даже целых изданий.
Если автору кажется, что публика может его не понять, он готов предоставить и пояснение, в чём тут, собственно, дело. Один из таких комментариев помещён в поэтическом сборнике под ультровым козырьком: «Стихи, которые нельзя». Содержание книги автор пожелал раскрыть на внешней стороне её задней обложки, причём весьма обстоятельно, коренным, что ли, образом, вроде как с умыслом на будущее, – чтобы в сочинённом легче было разобраться дотошным потомкам. Естественно, комментарий также преподнесён читателю в стихотворной форме.
Между прочим, в указанной книге есть премилый вирш о занятии поэта охотой на мух и пуще всего на муха – самца мухи…
Ниже приводится отрифмованный ироничный пассаж, возникший по размышлении о том, как нелегко отыскиваются заглавия к стихотворным изданиям и что порой они, а также и сами стихи могут обозначать и содержать в себе на самом деле.
Стихи, которые нельзя,
где всё – то мёртво, то незрело,
где даже то нельзя, что – льзя,
где ни простора нет, ни меры,
которые в себе – химеры,
которым гибельно в тиши,
в которых, как их ни пиши,
а нет ни удали, ни веры
и их нельзя ни растереть,
ни взять битьём, ни бросить в клеть,
ни замочить, ни перемерить
аршином собственной души,
которую, хоть задуши,
не всколыхнут чужие стоны,
не увлекут пучки страстей,
увядших от глухих вестей,
которая не скамертонит
ни с дряхлою печной трубой,
ни с гениальной головой,
ни даже, кажется, с собой
и только ноет,
ноет,
ноет,
вконец себя перемотав,
устав, опять перемотав
и убежав от перспективы,
махнувши на свои мотивы,
себя за шторами хранит
от колкостей и потрясений,
довольная, что не горит,
не ждёт худого, рада лени,
доставшейся от поколений,
не знавших яростного дня,
и только иногда в себя
заглянет, осветясь краями,
и покрасуется стихами,
которые живут в ней сами,
давно сперечив ей, и смех
творят над нею без помех,
её не называя мамой
и постоянно ей дерзя,
и в блуде том не имут срама,
затем, что в них убито льзя
и также нет других стихий,
и потому они – стихи,
не так, возможно, и плохи,
но их уже нельзя ни сжечь,
ни уберечь, ни устеречь,
ни уронить, ни раскартавить,
ни растолочь, ни разлукавить,
ни взять куда, ни зачитать,
ни оболгать, ни передать
хотя б кому или поставить
на полку, где уж места нет,
где непоэтов вроде нет,
