– Аой! - Антон Юртовой

Приляг ещё поспать,

мой чёрный

                 хвост.

Такой же я скруглён

как и раскос.

Легко устать от дел

бросаясь в край.

А взгляд в расщелину —

одна

      игра.

Не уничтожится

ничто своё.

Как перевёрнуто

житьё-бытьё!

Кто я?

      Что я теперь?

Зачем я здесь?

Я непременно нужен

кому-то

          весь.

Пустым хождением

пониз

        дверей

не выжечь умыслов

на тьму вещей.

В глазах надежда

всегда близка.

Кому-то – верится,

кому – тоска

Теплом не светится

ни стол, ни стул.

Кто не согрет

                    собой,

тот не уснул.

Не в счёт отдельное,

что – в долгий ряд.

Зовут по имени,

чем всё круглят.

Заботы терпкие

болванят кровь.

Хоть нету призраков,

нет и основ.

Я был как многие —

служа уединению.

Всегда внутри него

огромное

             стремление.

Оно порою комом

цепляется в загривок.

И цели нет дороже —

стать

     максимально

                       зримым.

Своих искал везде я,

по всем углам.

Так было много их,

но только – там.

Воспоминания —

как сон и бред…

Под шкурой зыбятся

то вскрик, то след…

Я был помноженный

на них, кто – там.

Цвет моего хвоста

усвоил хам.

Он прокусил мне то,

чем ловят звук;

но злиться я не стал:

хам сел в испуг.

Откуда что взялось:

шла речь о ней.

Как на беду он был

неравнодушенней.

Ну, значит, прокусил;

а через раз

ему какой-то жлоб

размазал глаз.

Мы после виделись

всего тремя

                зрачками.

Существеннее то,

которое

          мы

             сами.

М-да… чьи-то мнения…

Пусть, как должно бывает,

хоть чёрная, хоть серая

меж нами пробегает.

Не леденит судьба

во всём привычном.

Знакомое – чуждо.

Чужое —

безразлично.

                         – Аой!

Поэт в России больше не поэт.

Свою строку, ещё в душе лелея,

он сбросит на сомнительный совет

в себя же, искушённого в затеях, —

как перед светом

                      выглядеть

                                     прилично.

Не зацепив за чуждую мозоль,

не разделив беду чужую лично,

уже с рожденья он освоил роль

раба тоски, раба непрекословий.

Не зная сам себя, себе не нужен,

не меряясь ни с кем,

                            держась тупых условий,

спеша не вверх и делаясь всё уже.

Чужие чувства выдав за свои,

горазд он сымитировать страданье.

Молчит, когда у мозга бьётся крик

и боль торчит из подновлённой раны,

и до расстрела, не его, – лишь миг,

и по-над бездной жгут

                                свободный стих

и тот горит мучительно и странно…

Узнав о вечных проявленьях страсти,

им изумившись, пишет про любовь,

по-древнему деля её на части,

на то, где «кровь» и где «опять»

                                               и «вновь».

А нет, так, убаюканный

                                      елеем,

с трибуны о согласье пробубнит —

не с тем, что заупрямиться посмело,

а с тем, где разум

                      лихом перекрыт,

где ночь, придя на смену дню, остыла

и, злобой век сумбурный теребя,

с своих подпорок долго не сходила

и кутерьмой грозила,

                             новый день кляня.

В мечте беспламенной, угодливой,

                                                    нечистой

полощатся пространства миражей.

Он, непоэт, раздумывает

                                    мглисто

и, мстя эпохе,

                  всё ж бредёт за ней.

Покажется отменным патриотом,

зайдётся чёрствой песнею иль гимном.

От пустоты всторчит перед киотом,

 осанну вознесёт перед крестом

                                              могильным.

Не верит ничему; себе помочь не хочет.

Живёт едой, ворчбой и суетой.

Над вымыслом не плачет, а хохочет,

бесчувствен как ноябрь перед зимой.

Поближе к стойлу подтащив корыто,

жуёт своё, на рифму наступив,

от всех ветров как будто бы укрытый,

забыв, что предал всё и что

пока что жив…

– Аой!