Мысль о будущей войне рождает стихотворения о ее участниках – Франции и Италии. В стих. «Я молю, как жалости и милости…» примечателен социальный мотив: правда горлинок и кривда…виноградарей в их разгородках, правда – в природе, кривда – в частной собственности. Далее упоминаются июльская революция (ср. «Язык булыжника…»), Чарли Чаплин (в «Огнях большого города») как «неизвестный солдат» в штатском; безбожница – традиционный образ Франции, с золотыми глазами козы – видимо, реминисценция Эсмеральды из Гюго; по НЯМ, этот образ связывался для ОМ с его старой знакомой М. Кудашевой, женой Р. Роллана, чей визит в СССР в 1935 г. подавался как важное событие в борьбе за мир. Двухбашенный готический собор с розой на груди (реминисценция из Блока) подробно описан в стих. «Я видел озеро, стоявшее отвесно…» (заглавие в автографе – «Реймс – Лаон»: Реймс был памятен по немецкой бомбардировке 1914 г., а Лаон (Лан) был местом, откуда обстреливали Париж «большие Берты» и где в XII в. «Ланская коммуна» была одним из первых революционных выступлений третьего сословия). Стихотворение построено как загадка: озеро – фасад собора с рябью декора, роза в колесе – круглый витраж над порталом, три портала, две башни, невскрытые дуги – подпружные арки (см. «Notre Dame»), недуги – может быть, воспоминание, как у Гюго Notre Dame осаждали воры, бродяги и калеки, т. е. социальные и телесные недуги; в противоположность раздорам общества (лиса и лев – из «Романа о Лисе») честным назван природный песчаник. Рим, в противоположность ранним стихам 1914–1915 гг., изображен как Рим-человек, томящийся под гнетом фашистов-чернорубашечников и их диктатора. Образ Рима – синтетический: на самом деле микеланджеловские Давид и Ночь (из капеллы Медичи, памятная скорбным четверостишием самого Микеланджело «…О, в этот век преступный и постыдный… отрадно спать, отрадней камнем быть») находятся не в Риме, а во Флоренции, лягушки фонтанов – в Милане (в римских фонтанах не лягушки, а черепахи), Моисей не лежит, как Ночь, а сидит (ОМ быстро вспомнил это, «но менять не захотел» – НЯМ). Мост Ангела – через Тибр, к замку, бывшему прежде императорской гробницей, а потом папской тюрьмой; купол – святого Петра; лестничные реки – на площади Испании; ямы Форума – новые раскопки при перестройке центра Рима; ворота Тита на краю Форума (в честь победы над Иудеей) представлены, наоборот, воротами для въезда злодея Ирода. К этим воспоминаниям о земных войнах примыкает и «Как по улицам Киева-Вия…» – о Киеве 1919 г., где ОМ познакомился с НЯМ (отмечены переклички этого стихотворения с «Как закалялась сталь» Н. Островского, по которой ОМ делал радиомонтаж). Купеческий сад и Господские Липки – богатые районы Киева; в Липках под властью красных находились помещения ЧК.
Космические масштабы «Стихов о неизвестном солдате» дали толчок к циклу стихов о небе. В стих. «Небо вечери в стену влюбилось…» небо уподобляется фреске Леонардо «Тайная вечеря», разрушаемой стенобитными таранами (образ условный), от которых штукатурка осыпается, как звезды; соответственно доосмысляется стих. «Я скажу это начерно, шепотом…»: небохранилище – это миланский монастырь с фреской Леонардо, и от нашего пота и опыта зависит раздвинуть его до пределов вселенной. В начале «Стихов о неизвестном солдате» небо представлялось враждебным, в конце – дружественным: перелом этот – в двух вариантах стих. «Заблудился я в небе – что делать?..» (Дантовы диски – девять небесных сфер, лавр – обычный атрибут изображений флорентийца Данте) – поэт захлебывается счастьем, голова его кружится при взгляде ввысь, и он просит у Бога (виночерпий и чашник) выпить здравье просветленного неба (в подтексте – тютчевское «как небожитель, из чаши их бессмертье пил» из стих. «Цицерон»). Концовка «Неизвестного солдата» стоит за стих. «Может быть, это точка безумия…»: это – раскрывающий душу выбор жизненной позиции, по совести или по безумию мировой войны; этот узел жизни сравнивается, во-первых, с замковым камнем соборного купола, от которого паучьими ножками распускаются купольные швы (образ из Гюисманса), во-вторых, с точкой в небосводе, где в перспективе сходятся все лучи света; далее эта перспектива меняется на обратную, эти всесвязующие лучи когда-нибудь сойдутся не в небе, а на земле, «как в наполненный музыкой дом», это и будет счастье. Последнее стихотворение о лучах, связывающих землю со звездами – любовное «О, как же я хочу…», обращенное к НЯМ: луч и свет оживают только в слове поэта.
Стих. «Чтоб приятель и ветра, и капель…» написано во славу давнего героя ОМ Франсуа Виллона (упоминаются два его Завещанья, он назван небесным разбойником, сораспятым с Христом, но – в отличие от ранней статьи о нем – противопоставлен готике и паучьим правам церкви; образ черепа – из «Стихов о неизвестном солдате»); здесь он неожиданно противопоставляется враждебной человеку египетской культуре (ср. «Гуманизм и современность»). В бутылках цари – форму бутылок имели короны фараонов Южного Египта; множество цапель и бутылок – иероглифы царских имен окружались рамками-картушами, похожими на флакон, лежащий на боку; собачина – видимо, от загробного судьи Анубиса, изображавшегося с головой шакала; всякая всячина – игрушечная утварь, которая хоронилась с мертвецами и вызывала такое умиление ОМ в статье «О природе слова». Весной 1937 г. усилилась травля ОМ воронежской писательской организацией, он говорил о себе: «Надо виллонить».
Классовая борьба за бесклассовое будущее в «Стихах о неизвестном солдате» заставила ОМ бросить взгляд и на доклассовое прошлое «первобытного коммунизма» – такой (или почти такой) казалась советской науке недавно открытая догреческая критская культура. ОМ знал о ней по книгам, а классическая греческая керамика хорошо была представлена в собрании воронежского (прежде – Юрьевского) музея. Первым явилось стих. «Длинной жажды должник виноватый…» – о сосуде для смешения вина и воды («кратере») с классической росписью. Затем «Гончарами велик остров синий…»: дельфины – излюбленный мотив критских росписей, текучая богиня – от гипотезы о матриархате на Крите, а волоокое (небо), летучая рыба и вода, говорящая «да» еще раз напоминают о критском стиле в картине Серова «Похищение Европы» (ср. «С розовой пеной усталости…»). Выздоравливай же – обращение к НЯМ. Стих. «Флейты греческой мята и йота…» возвращает к теме раннего стих. «Silentium»: правдива чистая музыка, неправдива – облеченная в слова; истинна флейта, самообманчив флейтист, мнящий себя творцом. Концовка, сомнение в собственной мере, грозящей мором и убийством, – может быть, прорвавшееся в стихи сомнение поэта в своем равноденствии с народом, в приятии советской действительности. (НЯМ видела здесь память о флейтисте К. Швабе (1873–1939), воронежском знакомом ОМ, арестованном тремя месяцами раньше.) К этому же ряду стихов относится отрывочное четверостишие «Нереиды мои, нереиды…».
Последние воронежские стихи связаны с именем Н. Е. Штемпель, которая в это время выходила замуж. Стих. «Я к губам подношу эту зелень…» о весенней клейкой клятве природы (от «клейких листочков» Достоевского), которая в вечном кругообороте преступит эту клятву осенью, написано после совместной прогулки в воронежском Ботаническом саду. По поводу стих. «На меня нацелилась груша да черемуха…» – НЯМ сказала: «Это о нас с вами, Наташа». Свадебная стилизация «Клейкой клятвой липнут почки…» (старший брат и сестрица вымышлены) была написана в ответ на первое известие о будущей свадьбе. Через два дня Н. Штемпель познакомила ОМ с женихом (юношей-погодком), вчетвером с подругой они вместе ужинали и гуляли по Воронежу; на следующий день ОМ подарил ей двухчастное стихотворение «К пустой земле невольно припадая…» – тоже о вечном круговороте умирания и воскресения земли и человека; Н. Штемпель хромала (стесненная свобода одушевляющего недостатка), припадая к земле, поэтому точка зрения поэта и героини – из подземного царства: сопровождать воскресших и впервые приветствовать умерших – их призванье. Эти стихи он назвал своим завещанием: «Это лучшее, что я написал».
