Игорь Северянин - Том 1. Громокипящий кубок

За струнной изгородью лиры
Живет неведомый паяц.
Его палаццо из палацц —
За струнной изгородью лиры…
Как он смешит пигмеев мира,
Как сотрясает хохот плац,
Когда за изгородью лиры
Рыдает царственный паяц!..

Поверяя пламенно золотой форминге
Чувства потаенные и кляня свой трон,
На коне задумчивом, по лесной тропинке,
Проезжает сгорбленный, страждущий Нерон.

Он — мучитель-мученик! Он — поэт-убийца!
Он жесток неслыханно, нежен и тосклив…
Как ему, мечтателю, в свой Эдем пробиться,
Где так упоителен солнечный прилив?

Мучают бездарные люди, опозорив
Облик императора общим сходством с ним…
Чужды люди кесарю: Клавдий так лазорев,
Люди ж озабочены пошлым и земным.

Разве удивительно, что сегодня в цирке,
Подданных лорнируя и кляня свой трон,
Вскочит с места в бешенстве, выместив в придирке
К первому патрицию злость свою, Нерон?

Разве удивительно, что из лож партера
На урода рыжего, веря в свой каприз,
Смотрят любопытные, жадные гетеры,
Зная, что душа его — радостный Парис?

Разве удивительно, что в амфитеатре
Все насторожилися и эадохся стон,
Только в ложе кесаря появился, на три
Мига потрясающих, фьолевый хитон?

Я коронуюсь утром мая
Под юным солнечным лучом.
Весна, пришедшая из рая
Чело украсить мне венцом.

Жасмин, ромашки, незабудки,
Фиалки, ландыши, сирень
Жизнь отдадут — цветы так чутки! —
Мне для венца в счастливый день.

Придет поэт, с неправдой воин,
И скажет мне: «Ты быть достоин
Моим наследником; хитон,

Порфиру, скипетр — я, взволнован,
Даю тебе… Взойди на трон,
Благословен и коронован».

Во сне со мной беседовали боги:
Один струился влагой водорослей,
Другой блестел колосьями пшеницы
И гроздьями тяжелыми шумел.
Еще один — прекрасный и крылатый
И — в наготе — далекий, недоступный;
Еще один — с лицом полузакрытым;
И пятый бог, который с тихой песней
Берет омег, анютины глазенки
И змеями двумя перевивает
Свой золотой и драгоценный тирс.
И снились мне еще другие боги…

И я сказал: вот флейты и корзины,
Вкусите от плодов моих простых,
Внимайте пенью пчел, ловите шорох
Смиренных ив и тихих тростников.
И я сказал: — Прислушайся… Есть кто-то,
Кто говорит устами эхо где-то,
Кто одинок на страже шумной жизни,
Кто в руки взял двойные лук и факел,
Кто — так непостижимо — сами мы…

О, тайный лик! Ведь я тебя чеканил
В медалях из серебряной истомы,
Из серебра, нежнее зорь осенних,
Из золота, горячего, как солнце,
Из меди, мрачной меди, точно ночь.
Чеканил я тебя во всех металлах,
Которые звенят светло, как радость,
Которые звучат темно и глухо,
Звучат — как слава, смерть или любовь.
Но лучшие — я мастерил из глины,
Из хрупкой глины, серой и сухой…

С улыбкою вы станете считать их
И, похвалив за тонкую работу,
С улыбкою пройдете мимо них…
Но как же так? но что же это значит?
Ужель никто, никто из нас не видел,
Как эти руки нежностью дрожали,
Как весь великий сон земли вселился,
Как жил во мне, чтоб в них воскреснуть вновь?

Ужель никто, никто из нас не понял,
Что из металлов благостных я делал
Моих богов, и что все эти боги
Имели лик того, всего святого,
Что чувствуем, угадываем тайно
В лесу, в траве, в морях, в ветрах и в розах,
Во всех явленьях, даже в нашем теле,
И что они — священно — сами мы!..

В моей душе восходит солнце,
Гоня невзгодную зиму.
В экстазе идолопоклонца
Молюсь таланту своему.

В его лучах легко и просто
Вступаю в жизнь, как в листный сад.
Я улыбаюсь, как подросток,
Приемлю все, всему я рад.

Ах, для меня, для беззаконца,
Один действителен закон:
В моей душе восходит солнце,
И я лучиться обречен!

Я — царь страны несуществующей,
Страны, где имени мне нет…
Душой, созвездия колдующей,
Витаю я среди планет.

Я, интуит с душой мимозовой,
Постиг бессмертия процесс.
В моей стране есть терем грезовый
Для намагниченных принцесс.

В моем междупланетном тереме
Звучат мелодии Тома.
Принцессы в гений мой поверили,
Забыв земные терема.

Их много, дев нерассуждающих,
В экстазе сбросивших плащи,
Так упоительно страдающих
И переливных, как лучи.

Им подсказал инстинкт их звончатый
Избрать мой грезовый гарем.
Они вошли душой бутончатой,
Вошли — как Ромул и как Рем.

И распустилось царство новое,
Страна беэразумных чудес…
И, восхищен своей основою,
Дышу я душами принцесс!..

У меня дворец двенадцатиэтажный,
У меня принцесса в каждом этаже,
Подглядел-подслушал как-то вихрь протяжный, —
И об этом знает целый свет уже.

Знает, — и прекрасно! сердцем не плутую!
Всех люблю, двенадцать, — хоть на эшафот!
Я настрою арфу, арфу золотую,
Ничего не скрою, все скажу… Так вот:

Все мои принцессы — любящие жены,
Я, их повелитель, любящий их муж.
Знойным поцелуем груди их прожжены,
И в каскады слиты ручейки их душ.

Каждая друг друга дополняет тонко,
Каждая прекрасна, в каждой есть свое:
Та грустит беззвучно, та хохочет звонко, —
Радуется сердце любое мое!

Поровну люблю я каждую принцессу,
Царски награждаю каждую собой…
День и ночь хожу по лестнице, завесу
Очередной спальни дергая рукой…

День и ночь хожу я, день и ночь не сплю я,
В упоеньи мигом некогда тужить.
Жизнь — от поцелуев, жизнь до поцелуя,
Вечное забвенье не дает мне жить.

Но бывают ночи: заберусь я в башню,
Заберусь один в тринадцатый этаж,
И смотрю на море, и смотрю на пашню,
И чарует греза все одна и та ж:

Хорошо бы в этой комнате стеклянной
Пить златистогрезый черный виноград
С вечно-безымянной, странно так желанной,
Той, кого не знаю и узнать не рад.

Скалы молят звезды, звезды молят скалы,
Смутно понимая тайну скал и звезд, —
Наполняю соком и душой бокалы
И провозглашаю безответный тост!..

Я иду со свитою по лесу.
Солнце лавит с неба, как поток.
Я смотрю на каждую принцессу,
Как пчела на медовый цветок.
Паутинкой златно перевитый
Веселеет по'лдневный лесок.
Я иду с принцессовою свитой
На горячий моревый песок.
Олазорен шелковою тканью,
Коронован розами венка,
Напевая что-то из Масканьи,
Вспоминаю клумбу у окна…
Наклонясь с улыбкой к адъютанту —
К девушке, идущей за плечом, —
Я беру ее за аксельбанты,
Говоря про все и ни о чем…
Ах, мои принцессы не ревнивы,
Потому что все они мои…
Мы выходим в спеющие нивы —
Образцом изысканной семьи…
Вьются кудри: золото и бронза,
Пепельные, карие и смоль.
Льются взоры, ласково и грезно —
То лазорь, то пламя, то фиоль.
Заморело! — глиняные глыбки
Я бросаю в море, хохоча.
А вокруг — влюбленные улыбки,
А внизу — песчаная парча!
На pliant[7] из алой парусины
Я сажусь, впивая горизонт.
Адъютант приносит клавесины?
Раскрывает надо мною зонт.
От жары все личики поблекли,
Прилегли принцессы на песке;
Созерцают море сквозь бинокли
И следят за чайкой на мыске.
Я взмахну лорнетом, — и Сивилла
Из Тома запела попурри,
Всю себя офлерила, овила,
Голоском высоко воспарив.
Как стройна и как темноголова!
Как ее верхи звучат свежо!
Хорошо!.. — и нет другого слова,
Да и то совсем не хорошо!
В златосне, на жгучем побережье,
Забываю свой высокий сан,
И дышу, в забвении, все реже,
Несказанной Грезой осиян…