1912 г.
Сидит Гордеич туча-тучей.
«Ох, тяжко, – говорит, – ох, тяжко, – говорит. –
Душа горит.
Не остудить ее ни пивом, ни шипучей.
Жена!»
«Что, батюшка?»
«Жена!
Ты мне… сочувствовать… должна аль не должна.»
«Перед бедою неминучей?»
«Перед какой бедой? Не смыслю, хоть убей.
Должно, мерещится с похмелья?
Вот… говорила я: не пей!
На что ты стал похож от дьявольского зелья?»
«Ну-к, что ж? Хочу – и пью. Хочу – за ворот лью.
Спросила б лучше ты, коль знать тебе охота:
С чего я пью?»
«С чего ж, Гордеич?»
«То-то!..
Ты думаешь, поди, что досадил мне кто-то.
Так знай: не кто-то – свой: приказчик старший Нил.
Я как его ценил!
Смышленый, разбитной… и преданный парняга:
Добра хозяйского при нем никто не тронь,
С подручными – огонь,
С хозяином – смирняга.
Почтительный такой допреж был паренек:
Захочет отдохнуть один-другой денек,
За месяц раньше клянчит.
А нынче черт его, поди-ко-сь, не унянчит.
Глядишь: да точно ль это Нил?
Как будто кто его, злодея, подменил!
Вечор потребовал получку.
«Зачем?»
«Как я в отлучку».
(А сам впился в меня глазами – чуть не съест!)
«Спросил бы загодя. Куда с такою спешкой?»
«В Москву я, – говорит, да с этакой усмешкой. –
В Москву… на съезд».
«Дорожка ровная: ни кочки, ни ухаба.
Садись – кати… на съезд. Скажи хоть, на какой?»
«А на такой…
Приказчичий».
Смекаешь, дура-баба?!
Все молодцы стоят кругом и ни гу-гу…
А я уж совладать с собою не могу
(Чай, есть и у меня… вот эти, как их… нервы!):
«Так вот вы по каким пошли теперь делам!
Так вот о чем вы по углам
Шушукалися, стервы!..»
А кто всему виной? Приказчичий журнал!
Он, он, проклятый, им мозги так взбудоражил!
Да, нечего сказать, беду себе я нажил.
Нет, Нил-то, Нил каков? Да ежели б я знал!
Спасибо, милый, разуважил:
«В Москву – на съезд!..» Убил! Зарезал! Доконал!..
На съезде, дьяволы, затеют разговоры
Про наймы, договоры,
Про отдых, про еду… Найдется, что сказать!
Столкуются сынки с отцами,
Сведут концы с концами.
Там долго ль круговой порукой всех связать?
Попробуй, сладь тогда с моими молодцами!
И выйдет: у себя ты в лавке – не хитро ль? –
Сиди, как аглицкий король,
Не на манер расейский:
Законами тебя к стене-то поприпрут…
Ох, матушка, скажи: я ль был не в меру крут?
Аль чем был нехорош обычай наш житейский?
Ведь всем им, подлецам, я был родным отцом.
Ну, приходилося, обложишь там словцом,
Ино потреплешь малость, –
Так по вине: прогул, аль воровство, аль шалость…
Неблагодарные!.. Как дальше с ними жить?..»
Тут наш Гордеич стал так горестно тужить,
Что самого меня взяла за сердце жалость.
Так басенку опять придется отложить.
1913 г.
Купчиха в горницу глядит сквозь щель украдкой:
«Ох, господи!.. Войти ль!»
Гордеич возится у образов с лампадкой:
Вправляет новенький фитиль.
Решилася. Вошла. Глядит убитым взглядом.
«Что, мать? – мычит купец. – Садись со мною рядом…
Гляди-ко веселей.
Про съезд приказчичий пришли какие вести!
Ну, прямо, будто кто, заместо векселей,
Наличностью поднес мне тысяч двести!
Как, значит, съехался весь этот подлый сброд,
Так с первых слов: „Мы – кто? Мы – трудовой народ…
Мы, дескать, сотворим… свободные… скрижали!“
Ан, тут им, голубкам, хвосты и поприжали!
„Мы“? Что за важность: „мы“??
„Мы – пролетарии…Мы – сточки зренья нашей…“
„Что? – тут начальство им. – Так вы смущать умы?!
Городовой! гони их взашей!
Чего, мол, с ними толковать
Да драть напрасно глотку?“
Того-другого – хвать!
И за решетку!
Где, мне узнать бы, Нил? Влетело ль и ему?
Аль дал, мошенник, тягу?
Сюда заявится? Ну, я ж его приму,
Бродягу!
Метлой его! Метлой, злодея, за порог!
Я нынче строг!
Я покажу, чья сила:
Всех молодцов скручу, согну в бараний рог!
У, дьяволы! Чума б вас всех скосила!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Гордеича сейчас, пожалуй, не унять.
И потому, как ни обидно,
А басне без конца придется быть опять
Надолго ль, – будет видно.
1913 г.
Приказчичий союз
Гордеич потчует в трактире Кузьмича:
«Пей, – просит, кулаком о грязный стол стуча, –
Пей, деревенский боров!..
Не ладно, говоришь? Бунтуют батраки?
Эх-ма, на мой-то норов,
Я б не жалел руки.
Ведь у тебя народ – деревня, дураки.
Не то, что вот мои: псы, нет на них пропаду!
Как был разогнан их – слыхал? – разбойный съезд,
Ну, – думал я, – теперь добьются с ними сладу.
Не выдаст бог – свинья не съест.
Затеплил с радости лампаду.
Так нет! Куда!
Планида, знать, такая:
Ушла беда,
Пришла другая.
– Ну, что теперь вы все? – зажав мальцу ьихры,
Я в тот же день пристал к Микитке, –
Угомонилися? Навек? Аль до поры?
Запляшете, небось, все по хозяйской нитке!
Журналы? Вечера? Рабочие кружки?
Да балалаечки? А нутка балалайкой
Потешьте, милые дружки,
По божьим праздничкам хозяина с хозяйкой!..
Жидок есть у меня в галантерее, Кац.
«Товарищи! – он взвыл. – Ответьте же… сатрапу!»
«А, говорю, ты так?» И, что есть силы, бац
По храпу!
Да заодно еще влепил кому-то: р-раз!
Все – в крик. Кого-то там зовут по телефону.
Гляжу: каких-то два паршивца прут в лабаз:
«За самодурство, мол, тово… мы по закону».
«Закон? Здесь я – закон!
Чего суетесь? Вон!»
Зову городового:
«Бери вот этого, такого-растакого,
И этого!» Так что ж?
Ну, прямо в сердце нож.
Городовой-то к ним. Они ему бумажку…
С печатями, как след… Из думы депутат!..
Городовой сейчас и руку под фуражку:
«Не наше дело, – грит, – их право… виноват!»
Да, так-то, брат…
Не наше дело. Чье же дело?
К паршивцам этим я опять (не так уж смело!):
«Вам, собственно, чего-с?»
Как объяснили мне, так я повесил нос.
Выходит: молодцам защита от союза.
Как ежли у меня вновь… эта… кутерьма:
Обижу зря кого аль хрясну там по роже, –
Союз меня – к суду, и… штраф или тюрьма!
Кузьмич! Ведь это – что же?!
Счастливец ты: царьком кати себе домой!..»
«Ну, у меня, брат, тоже –
Не бог ты мой!» –
Кряхтит Кузьмич со злобой.
Но Кузьмича рассказ – уж в басенке особой.
1913 г.
