4
В день казни церковь заперта,
Молебен отменен;
Несчастный, бродит капеллан,
Людей стыдится он,
И главное, нет сил взглянуть
На божий небосклон.
Нас продержали под замком
До сумерек; потом,
Как спохватившись, принялись
Греметь в дверях ключом
И на прогулку повели
Унылым чередом.
Мы вышли старцами во двор —
Как через сотню лет,
Одеты страхом; на щеках
Расцвел мышиный цвет,
И боль была у нас в глазах,
Какой не видел свет.
Да, боль, какой не видел свет,
Плыла, как мгла из глаз,
Уставленных в клочок небес,
Оставленный для нас,
Все видевший воочию
И серый без прикрас.
Был час прогулки. Но никто
Не смел взглянуть на Твердь:
Все видит совесть, а суды —
Слепая пустоверть.
Он жизнь убийством осквернил,
А мы — притворством — смерть.
Две казни намертво связав,
Он мертвых разбудил —
И встали в саванах они,
И те, кто их убил, —
И кровь на кровь взглянула вновь,
Ударив из могил!
Мы — обезьяны и шуты —
Угрюмо шли двором,
За кругом круг, за кругом круг
Мы молча шли кругом,
За кругом круг, за кругом круг
В молчанье гробовом.
Мы шли и шли за кругом круг
В рыдающих рядах,
Не в силах Ужаса унять,
Стряхнуть не в силах страх;
Ревела Память в грозный рог,
Рок волком выл в сердцах.
Мы шли, как стадо, — пастухи
Пасли овец своих —
В парадной форме, в орденах,
В нашивках послужных.
Замызганные сапоги
Изобличали их.
Заделан был вчерашний ров,
Залатан впопыхах —
Осталась грязь на мостовой
И грязь на сапогах,
Да малость извести сырой
Там, где зарыли прах.
Зарыт он в известь навсегда —
До Страшного суда,
Зарыт, раздетый догола
Для вящего стыда,
И пламя извести сырой
Не стихнет никогда!
Пылает пламя, пламя жжет —
И кость, и мясо жрет:
Жрет мясо нежное с утра,
А ночью — кость жует,
Жрет мясо летом, кость — зимой,
А сердце — круглый год!
Три долгих года не расти
Над известью цветам,
Три долгих года не закрыть,
Не спрятать этот срам,
Три долгих года будет лыс
Незалечимый шрам.
Решили: землю осквернил
Убийца и злодей!
Но божьей милостью Земля
Мудрее и добрей:
Здесь алым розам — цвесть алей,
А белым — цвесть белей.
Из уст его — куст алых роз!
Из сердца — белых роз!
Когда, к кому, в какую тьму
Решит сойти Христос,
Дано ль узнать? — Смотри, опять
Цветами жезл пророс!..
Ни алых роз, ни белых роз
Не сыщешь днем с огнем
В тюрьме, где камень и асфальт
Посажены кругом,
Чтоб человека извести
Неверьем и стыдом.
Ни белых роз, ни алых роз
Не сыщешь ты окрест;
Лишь грязь, да известь, да асфальт —
Растенья здешних мест,
И непонятно, за кого
Христос взошел на крест…
Но пусть в геенну брошен он
И в пламени зарыт,
И дух больной в ночи святой
Из тьмы не воспарит,
И может лишь в глухую тишь
Кричать, что в скверне спит, —
Он мир обрел — уже обрел
Иль скоро обретет:
Туда, где спит, не ступит Стыд
И Страх не добредет —
Бессолнечная тьма вокруг,
Безлунный небосвод…
Как зверя, вешали его,
Зверьем над ним дыша,
Не в реквиеме прах почил
И вознеслась душа.
Как будто тронули его
Проказа и парша.
Полуостывший страшный труп
Швырнули в ров нагим,
Глумясь над мертвенным лицом,
Над взором неживым,
Любуясь жадной суетой
Мух, вьющихся над ним.
На этой тризне капеллан
Не спел за упокой,
Не помахал своим крестом
Над известью сырой, —
Но ради грешников взошел
Христос на крест мирской!
И пусть мучения земли
Он знает наизусть,
И пусть он проклят, и забыт,
И не оплакан — пусть!
Есть грусть — но не земная грусть,
А грусть Небес — не грусть.
Есть неизбывная вина
И муки без вины, —
И есть Закон, и есть — Загон,
Где мы заточены,
Где каждый день длинней, чем год
Из дней двойной длины.
Но с незапамятных времен
Гласит любой закон
(С тех пор, как первый человек
Был братом умерщвлен),
Что будут зерна сожжены,
А плевел пощажен.
Но с незапамятных времен —
И это навсегда —
Возводят тюрьмы на земле
Из кирпичей стыда,
И брата брат упрятать рад —
С глаз Господа — туда.
На окна — ставит частый прут,
На дверь — глухой запор,
Тут брату брат готовит ад,
Во тьме тюремных нор,
Куда ни солнцу заглянуть,
Ни богу бросить взор.
Здесь ядовитою травой
Предательство растят,
А чувства чистого росток —
Задушат и растлят,
Здесь Низость царствует, а Страх,
Как страж, стоит у врат.
Здесь тащат хлеб у тех, кто слеп,
Здесь мучают детей,
Здесь кто сильней, тот и вольней,
Забиты, кто слабей,
Но Разум нем, здесь худо всем —
В безумье бы скорей!
Любой из нас в тюрьме завяз,
Как в яме выгребной,
Здесь бродит Смерть, худа, как жердь,
И душит крик ночной,
Здесь вечный смрад, здесь и разврат —
Не тот, что за стеной.
Здесь пахнет плесенью вода
И слизью лезет в рот,
Любой глоток, любой кусок
Известкой отдает,
Здесь, бесноватый, бродит сон
И кровь людей сосет.
Здесь Голод с Жаждой — две змеи
В змеилище одном,
Здесь души режет Хлеборез
Заржавленным ножом,
И ночью злобу и тоску
Мы, как лампаду жжем.
Здесь мысли — камня тяжелей,
Который грузим днем;
Лудим, паяем, жжем, поем
Унылым чередом;
Здесь и ночная тишина
Гремит страшней, чем гром.
Здесь человеческая речь —
Нечеловечья речь,
Здесь глаз в глазке и хлыст в руке
Спешат стеречь и сечь;
Забитые, убитые,
Мы в гроб готовы лечь.
Здесь Жизнь задавлена в цепях,
Кляп у нее во рту;
Один кричит, другой молчит —
И всем невмоготу,
И не надеется никто
На божью доброту.
Но божий глас дойдет до нас —
Бог разобьет сердца:
Сердца, что камня тяжелей,
Сердца темней свинца, —
И прокаженным мертвецам
Предстанет Лик Творца.
Затем и созданы сердца,
Что можно их разбить.
Иначе б как развеять мрак
И душу сохранить?
Иначе кто б, сойдя во гроб,
Мог вечности вкусить?
И вот он, с мертвенным лицом
И взором неживым,
Все ждет Того, кто и его
Простит, склонясь над ним, —
Того, кем Вор спасен, Того,
Кем Человек любим.
Он три недели смерти ждал, —
Так суд постановил, —
И три недели плакал он,
И три недели жил,
И, скверну смыв и грех избыв,
На эшафот вступил.
Он плакал, кровь смывая с рук, —
И кровью плакал он —
Ведь только кровь отмоет кровь
И стон искупит стон:
Над Каина кровавой тьмой
Христос — как снежный склон.
Есть яма в Редингской тюрьме —
И в ней схоронен стыд;
Там пламя извести горит,
Там человек лежит,
В горючей извести зарыт,
Замучен и забыт.
Пускай до Страшного суда
Лежит в молчанье он.
Пускай ни вздохом, ни слезой
Не будет сон смущен:
Ведь он любимую убил,
И суд над ним свершен…
Любимых убивают все,
Но не кричат о том, —
Издевкой, лестью, злом, добром,
Бесстыдством и стыдом,
Трус — поцелуем похитрей,
Смельчак — простым ножом.
Баллада Редингской тюрьмы
(перевод Сергея Зубкова)
Памяти К. Т. У., бывшего кавалериста королевской конной гвардии.
Казнен в тюрьме Его величества, Рэдинг, Беркшир, 7 июля 1896 года.
То не мундир алел на нем, —
Он руки обагрил
Вином и кровью в час, когда
Над трупом схвачен был
Своей любимой. С той, кого
В постели он убил.
А нынче в серой робе он
Шел сквозь тюремный сброд,
(И мысль о крикете рождал
Его упругий ход),
Взгляд, полный муки и тоски,
Вперяя в небосвод.
Я не встречал столь жадный взор,
С каким глядел он тут
На то, что небом мы зовем,
На голубой лоскут,
Где парусники облаков,
Как по морю плывут.
Я брел со всеми, но в себе
Нес персональный ад,
Гадая, в малом ли, в большом
Тот парень виноват;
«Беднягу вздернут!» — шепоток
Донесся мыслям в лад.
Казалось, что тюремный двор
Зажал меня в тиски,
И неба раскаленный шлем
Мне опалил виски;
В чужом страданье я обрел
Лекарство от тоски.
Я понял, ЧТО его влекло
Пружинить шаг, глядеть
С такою жаждой в небосвод
В стремлении взлететь;
Ведь он любимую убил
И должен умереть.
* * *
Любимых убивают все,
Пусть знают все о том;
Один — метнет кинжальный взгляд,
Другой — пронзит словцом,
Трус — поцелуем впрыснет яд,
Смельчак — сразит клинком,
Кто — губит на излете лет,
А кто — совсем юнцом,
Кто — душит похотью своей,
Кто — Золотым Тельцом,
А милосердный нож берет,
Чтоб не тянуть с концом.
Кто — пуст, а кто — в избытке чувств,
Кто — купит, кто — продаст,
Кто — от раскаянья в слезах,
Кто — вздоха не издаст:
Любимых убивают все,
Не всем Господь воздаст.
* * *
Не всем назначен судный день
Позора и стыда,
С петлей на шее и мешком
На голове, когда
К ногам — через дыру в полу —
Рванется пустота.
Не всем терпеть надзор и день
И ночь; и день опять,
В час исступленья и молитв;
И слежку, чтоб унять
Попытку жертвы у тюрьмы
Ее трофей отнять.
Не всех пробудит на заре
Зловещая толпа
Подручных Смерти: Поп, Шериф,
Тюремщиков гурьба,
С чьих желтых восковых личин
Глядит сама Судьба.
Не всем напяливать дрожа
Свой каторжный наряд,
Пока угрюмый Эскулап
Торопит циферблат
Часов, где робкое тик-так
Грохочет, как набат.
Не всем, кто в Здравии пока,
Прочтут За упокой,
В ком ужас в сердце вопиет,
Что он еще живой,
А у помоста гроб стоит,
Пока еще пустой.
Не все, кто жаждой иссушен,
Пытаются мыча
Уйти из хватки рукавиц
Садовых палача,
Но меркнут в путах, позабыв
О жажде сгоряча.
Не всем взирать на небеса
Сквозь щели в потолке,
И с губ запекшихся ронять
Молитву — дань тоске;
Стерпеть Кайафы поцелуй
На стынущей щеке.
