Николай Позняков - Преданный дар: Избранные сихотворения.

Также нет особой нужды выяснять, кто, кем и кому среди дворян Позняковых приходился в конце XVIII века (тем более это трудно, что фамилия писалась то как «Позняков», то как «Поздняков»); куда интересней, что наш герой, поэт Николай Сергеевич Позняков (не только поэт, но об этом потом) достоверно был прямым потомком грибоедовского героя, генерал–майора П. А. Позднякова – владельца того самого театра на Никитской, где некогда режиссером был Сила Сандунов. Хотя достатки в доме были, видимо, уже не те, что сто лет назад, но учился поэт в едва ли не лучшей в Москве частной гимназии.

О гимназических годах Познякова известно мало, хотя кое–какие автобиографические фрагменты в архиве мы находим. Такой, к примеру, отрывок из не целиком сохранившейся повести «Тень креста»:

…Жила она в доме б. Саввинского подворья, на Тверской "в заброшенном доме возле акрополя скифов", как выразился я в своей шутливой поэме о десятой музе – Кино, поэме, напечатанной в журнале “Пегас”. Этот журнал издавался кинофирмой Ханжонкова, редакция его помещалась в доме Саввинского подворья: в этом доме в 1915 году началась моя литературная карьера, – если не считать альманаха "Круговая чаша", изданного в 1913 году десятью поэтами складчину. Здесь был принят первый мой сценарий "Огненный дьявол", главную роль в котором играла Вера Холодная. Под огненным дьяволом разумелась, конечно, любовь, и герой, поэт, декламировал там строчки:

Что знаем мы о Познякове в Италии, в Германии, во Франции? Очень мало. В Париже он пережил самую сильную любовь в своей жизни. И мы знаем из написанных (уже мертвому другу) по-французски писем, что тот погиб в мотоциклетной катастрофе в 1934 году. Думаю, рано или поздно эти письма будут опубликованы. Но дело это, пожалуй, не самое срочное, Пока что нужно вернуть Познякову имя в поэзии. Ведь в Берлине (то ли в 1922 году, то ли в 1928 – определить пока не удается) одна книга стихов у него все-таки вышла. Но тут случилась большая незадача: Поз(д)няковых в русской культур не один, не два, не три… Судите сами. Внимание будущих исследователей надо привлечь к тому, что поэт Н. С. Позняков смешиваем в литературоведении с однофамильцами: таковы Николай Степанович Позняков (1878-1942?), танцовщик и хореограф (известен его портрет работы К. С. Сомова, с которым, как и с М. А. Кузминым, у него была связь); детский поэт Н. И. Позняков (1856-1910), печально знаменитый как изобретатель экслибриса для своей библиотеки («Эта книга украдена у Н. И. Познякова»); автор книги стихотворений «Облетевшие мысли» (М., 1913) Ник. С. Поздняков – и это еще не полный список. Наверное, все они родственники (или наоборот?). Нас это едва ли касается, лишь бы не отписывали стихи однофамильцам.

В Париже Позняков старался быть неприметен. Но иногда записывал свои впечатления от города, даже по-русски. И талант прозаика у него был немалый:

Улица Алезиа – совсем особенная улица, даже в этом огромном Париже, где каждая часть города, каждая улица имеет свое опреде­ленное лицо. Прямая, широкая, засаженная деревьями, она имеет в себе что-то устарелое и провинциальное. Большие, новые доходные дома – «полный комфорт», – мастерские с выцветающими вывеска­ми, слепые корпуса фабрик, маленькие кафе, откуда несется стук бильярдных шаров, – и элегантные бары с оранжевыми стульями под зонтиками, как-то странно сливаются здесь в одно целое. Здесь од­новременно чувствуется и трудолюбивый рабочий Париж, и близость разгульного Монпарнасса с его футуристическими художниками и длинными, светловолосыми, богатыми северными девами, и скуповатая серьезная основательность француза-буржуа, под старость лет ушедшего от дел и живущего на свою ренту. Съестные лавки полны здесь продуктами самых разнообразных цен, так как по утрам их наполняют и жены бедных рабочих и ремесленников, и кухарки богатых господ; в кафе можно выпить, одинаково не вызывая удивления, и стакан дешевого красного вина, и лучшее английское виски; в окнах магазина выставлены рядом и рабочая серая рубашка в 15 фр., и шелковый галстук в 100 фр. На ушу против метро в большом кафе Зейер сидят важные люди, в старомодном крахмальном белье и в черных костюмах, и читают «Ле Матен»; «молодые патриоты» продают свои платки при выходе из церкви старым, почтенным дамам. И тут же рядом молодые парни в каскетках продают Юманите и весело издеваются над золотой молодежью – так что всё это дело часто кончается свалкой и вмешательством полиции.

Ну, а из Парижа в Испанию – зачем?.. Сохранилась скверная фотография еще молодого Познякова в Испании, на фоне Пиреней. Там он одет в советскую форму, в пилотку.

Значит – приказали. А тут не спрашивают – зачем.

Теперь можно продолжить цитату с того места, где обрывается «История моего рода».

Я приехал в Испанию в январе месяце 1938 года. В то время въезд в Испанию был строго запрещен, но ехать пришлось нелегально. Помню из города Перпиньян мы выехали ночью на огромной машине, позади которой были привязаны наши большие чемоданы один из которых был полон автоматическими пистолетами и патронами к ним. Внутри машины кроме шофера помещался я и четы других советских товарища, сердце у меня было неспокойно: хотя я не знал, что среди французской пограничной стражи тоже имеются свои люди, однако легко было нарваться и на чужих. Сначала дорога шла по равнине, потом стала подниматься в гору. Было совсем тем­но. Снопы фар вырывали какие-то скалы, иногда погружаясь в черные пропасти, но вот впереди показался свет. Машина затормозила к нам подошел французский таможенный чиновник, шофер нагнула к нему и что-то тихо сказал, тот махнул рукой и машина двинулась снова. Вот и всё – мы в Испании.

Через минуту второй пограничный пост уже испанский. Здесь нас окружила куча людей в пилотках с обвязанными крест-накрест пулеметными лентами, с тяжелыми револьверами у пояса. Они радостно и возбужденно что-то нам кричали и поднимали в воздух сжатые кулаки в знак антифашистского приветствия. Мы поехали дальше – слева из-за гор взошла луна и озарила лесистый пейзаж гор и утесов и дорога спускается вниз и на одном из поворотов немного справа я увидел огромный тяжелый четырехугольный каменный форт. Посередине стены были массивные железные ворота, они были открыты и с обеих сторон стояло по часовому. Они очевидно знали о нашем прибытии так как оба стали на караул когда мы въезжали в ворота. Мы проехали коридор в форме арки, мощеный внутренний двор и въехали во второй коридор, освещенный электрической лампочкой. Напротив нашей дверцы направо, была маленькая дверь в стене. Шофер убежал туда, а мы стали выгружать вещи из автомобиля, через минуту он вернулся в сопровождении человека, который на чистейшем немецком языке представился, как комендант форта и объяснил, что мы находимся на пропускном пункте интернациональных бригад и сказал, что устроит нас ночевать в своем кабинете и предложил немедленно пойти закусить. Мы спустились по узенькой лестнице и вошли в огромную кухню под сводчатым потолком, всю залитую ослепительным электрическим светом. Посередине была большая четырехугольная плита, вся блестевшая начищенной медью, а у задней стены стоял длинный, покрытый клеенкой стол, за ним сидело около пятидесяти человек. Здесь были люди всех национальностей немцы, французы и англичане, болгары и даже негры.

Когда медленно идешь по жизни, то она тебе не приметна, и ты не замечаешь ее уроков. Скользят дни, проходят мысли, чувства и люди, земля развертывает себя перед нами всё шире и шире в своем многообразии – и некогда тебе вдумываться во все перед чем ты проходишь, на что ты глядишь. Но вот приходит день – и ты как то подсознательно сознаешь, что скоро жизнь твоя кончится, что обрыв близок. И как только это произошло – значит, ты уже стар. Тогда садись и пиши, если ты можешь. То, что ты видел, пригодится другим а если нет, создаст тебе иллюзию какой-то работы. А писать ты можешь о многом.

Чего только я не видел в моей жизни? Я родился в дореволюционные дни, и видел старый мир сверху, наслаждаясь им, и не вникая в его сущность. Сколько подробностей моего детства, моего воспитания, сколько вековых взглядов и установивших прав и обычаев вспоминаются мне теперь! Как во всем том мире формировалась искренняя мягкость моей души совместно с ее эгоизмом, и подсознательная, от моих предков, воинность! Как я любил и стихи, и древность, и отвлеченную науку! И как рано пробудилась во мне чувственная страстность, так сдерживаемая мной потом! А потом, когда я стал взрослей и столкнулся с жизнью мира, выйдя из своей коробочки – я сразу бросился в мир, погнался за жизнью, за почестями. Из-за любви я уехал на войну, когда было нужно был спокоен и храбр – и конечно если бы не было революции, я стал бы после войны крупным человеком. Но революция произошла. Я ничего не понял. Да вероятно и к лучшему. Я разделил бы судьбу тех людей которые искренне пошли помогать – и погибли. Я разочаровался во всем – и уехал за границу. Там я бросился в дела. Были и неуспехи и удачи <…> было трудно: были мои старушки [4]. Но я жил. Но я стал думать – <…> к коммунизму. Здесь началась испанская война. Я не мог не ответить на призыв. Там я видел одну из красивейших стран в моей жизни. Война кончилась – и мне осталась только дорога в СССР.