Вячеслав Ладогин - Спички

Я над пожарищем кустарник,
Бодрюсь я в дымке голубой,
Как Пушкина брадатый карлик
Над богатырской головой,

Как роща на ветрах скрипела!
Какой истошный птичий звон…
И вот, что сделаешь? – Сгорела.
Теперь над гарью жив лишь Он —

Я, Слава Ладогин, подлесок.
А лес-хоть вырастет? Бог весть.
Хотел бы я судьбу прочесть…
Свищи среди небесных фресок!

…У лукоморья дуб зелёный.

Трудом брось докучать душе,
И отравлять свой жар – терпеньем,

Спасенье не в мечте, ниже́
В усердье рук, спасусь я – пеньем.

Простая вещь – запеть вот так,
Как всё поёт: ведь слышишь? чуешь?

Зачем чуть свет не утренюешь
Апрелю? Года мягкий знак,

Апрель к нам близок! – разделенье
Весны на слоги, года на

Два полуяблока. Красна —
Пой, не пытай, – весна, терпенье!

Я на озеро мальчонка, шкет, похаживал,
На ершовую ушицу налавливал.
На кукан затем нанижешь их заживо,
В кипятке крутом уваришь их набело,
Плюс картошка, да плюс перца горошины,
Плюс лаврушка, плюс крупы ложка гречневой —
Ничего такого вроде хорошего.
Вкус запомнился, хоть помнить там нечего.

Ради ль этого с утра по туману я
Выходил с жестянкой ржавой, с ореховой
Длинной удочкой, сквозь травы лохматые,
Бороздой, в росе пробитой телегою.
С бледным озером обнявшись как будто бы,
Наклонившись к кромке неба белёсого,
И какою-то мечтой грезя смутною,
Я свистел в знобящем воздухе лёсою.

Нет, не ради, не для пресного варева
Я студил босые ноги водицею
И разглядывал в упор утра зарево
До слезы, до слепоты под ресницею,
Да гусинку наблюдал неподвижную,
Что качалась меж листов белой лилии,
Будто ей вверял судьбу свою личную —
Поплавку-пустышке – жизнь свою милую.

Не клевало. И губою не трогало,
И в мозгу возникло царство подводное,
Где налимы ходят рядом и около,
Где плотва сверкнёт, увы, не голодная…
Мой червяк в воде прокис, не шевелится,
Ну кому такая дрянь соблазнительна?
И в удачу больше сердцу не верится.
Вдруг – поклёвка, и – пошло!.. Как извилисто,

Покрупней добыча тянется-тянется,
По осоке острой прыгает блёстками…
Вот от этого и привкус останется,
Ёршик, перчик, поплавок под берёзками.

Два зерна мы – две мы капли,
Спим… сплю… спишь. Летим
Из высот, чьи облака пле-
скают в бездну дым.

Ниже звёзд – запашка: туча
В ясной вышине,
Дождь под ней, над пашней – луч на
Пламенном коне.

Луч касался безвоздушный
Нас когда-то, брат.
Снится нам всей жизнью скучной,
Что лучи – горят,

Как над чёрной тучей ярок
Золотой пожар…
Будет май, и в мае жарок
Наш весенний пар.

Не успеешь оглянуться,
Милый друг, в ночи,
Как над тучей нас коснутся
Вешние лучи!

Мы – как два зерна, – две капли,
Спим… сплю… спишь. Летим
Из высот, чьи облака пле-
скают в бездну дым.

Спал, и стал я – во сне – из кино персонаж,
Шумно. Наши берут Перекоп,
Только вот не дожить, расстреляют с утра ж,
Грязно. В темени – вошь. По лбу пот.

И как будто бы Лермонтов, мальчик, стоит,
Вот, сейчас тонкой ручкой махнёт,
Он как только махнёт, смерть меня не минёт,
Потому как я гаже, чем жид.

Как я гаркну тогда, Славка Ладогин: «знай,
Жизнь моя такова ж, как твоя,
Нет мне больше от вас, белой кости, житья,
Отпускай, голубая кровь – в рай…

Вы любили крестьянок, вы «парили» их
В блеске царских военных крестов.
Но бастарды восстали на дедов своих:
Будь, красавец, поручик, здоров!

Погибай от октябрьской шашки, дурак,
Покидай нашу родину, мразь,
Потому, что законный, что старший ты брат,
Потому что сгнила твоя власть!

А куда уж горячий мой конь полетит,
Это личное дело моё,
Только больше ты мне не укажешь пути
Ни в Россию, ни прочь из неё.

Мальчик тонкой рукою на это махнул,
Я проснулся от слёз на глазах:
Это ж Лермонтов был, я бы мог – о стихах…
Ну, не подло ли сон обманул?

Дремли ты – память в пеленах берёз,
Светящихся потусторонним знаньем —
Пусть ветер, ветер душу бы унёс.
И дал бы Бог остыть воспоминаньям,

Дал – пешеходу по траве – их замолить,
Так быть, как будто жизнь не начиналась.
Траву куснуть и время отменить,
Печали всех разлук, болезнь, усталость —

Жизнь – обратить в красивый анекдот, —
Что был при встрече вскользь рассказан Богом,
Закончившись весёлым: “ Ну дак вот;
Ещё мы, Слав, поговорим о многом”…

Шумят берёзы, точно вдоль травы
Бегут к реке в кокошниках дриады.
Что ж, свет и воздух! Вы опять правы.
Вы, именно вы – высшие награды.

Нет будущего так, как нет былого.
Но целый мир душе принадлежит.
От пьяного дыхания земного
В руке травинка мятная дрожит.

Берёзы светятся. Глаза сухи.
Сквозь солнце тучка в никуда умчалась.
Ни запаха, ни взгляда не осталось.
Нет в памяти ни смеха, ни руки…

Лот! Уходящий, хоть поплачь по мне!
Ночуя недалече от пожара:
Шмель! – улетевший в поисках нектара
Губами рыбы – на небесном дне
Лот удирающий! Ты плачь о мне!

Конь чей-то – столп оближет языком
И, соль любя, узнает запах крови!
…Ужалит всадник плеткой (как смычком —
И рухнет нотный стан, басовой злясь подкове)…
И пепел закружит вслед за конем.

Лот. Пусто! Где же небо? Белый звук
Гремит. Незримы знамена творенья;
Что ж так земля нема? Смолк всякий как-то вдруг,
Всем Южный Крест зрачки рассек на четверти отмщенья!

Спасающийся Лот! Вопи по мне:
Мне – травы сохлые – петлею – давят шею.
Я – висельник. Как праведных искать я смею?
Я нем как рыба на небесном дне.
Но Ты о Ладогине помолись, о мне.

Меня поразило лицо Перельмана.
…Держа алый уголь в перстах, он чертил
Шары на воздусях, как буквы Корана,
И брызнуло время сквозь запах светил,

Он углем по воздуху пел, Перельман,
И твердь уважая, почтительно волны
Ударились о́ землю, смылись – в туман,
Там камни – распелись, свидетельством полны,
Уподобясь велеречивым умам,

Там свет наступил, там – подводная лодка
Всплывает, как твердь, как Россия, как Курск.
И было мне – гневно, и стало мне кротко,
И горькое небо я понял на вкус.

Жизнь – мансарда с видом в гроб. Фрамуга
Вибрирует: порывы ветра, дождь…
Бирюзовая, душа, ползёшь
По стеклу, моя ты – мартовская муха.

Застеклённые, цветастые дали,
Там утраченный сладкий аромат
Предапрелья, снеговой печали,
Градин, капель… ахнуть сверху норовят.

За стекло не вылетим бесплатно мы,
После не воротимся обратно мы.

Море звуков за порогом,
Коим нет дороги в дом,
Пригодятся во немногом,
Что я взял звучать потом.

Шум пьянящий, гвалт невнятный,
Визг детей и женщин смех,
Томный плеск пруда, приятный,
Шорох радиопомех.

Чужедальний прозы голос
Треплет кудри языка,
Как льняной ласкает волос
Внука – бабкина рука.

Из корней и их приставок
Брызнет вдруг да звук живой —
Листьев лепет спозаранок.
Прежней жизни полустанок,
Двор со старческой молвой.

Я молод был. Жили в гостях у подруги жены
На Умбе, в пяти километрах от Белого моря,
Где сёмгу крадёт браконьер у безумной страны,
Не зная ни совести, ни рыбнадзора, ни горя,

Я вброд перешёл ручеёк. От босых моих ног
Простуда до дёсен добралась, и флюс воспалился.
Пробиться к зубному (там запись была) я не смог,
Три дня так я мучился, в обморок даже свалился.
Тогда муж хозяйкин, рыбак и шофёр Николай,
До пенсии бывший водителем скорой в посёлке,
Кряхтя, позвонил в поликлинику: «Не унывай», —
Сказал он мне, грязь вытирая куском «Комсомолки»
С рыбацких сапог, – «завтра вскроет твой флюс наша врач».
Я в жизни немного знавал таких славных удач.

Итак, мы идём в поликлинику, и Николай
Мне вдруг говорит: «Не хожу я к ним, Слава, к врачихам».
– «А как, если зуб заболел»? – «А никак… выпадай», —
Вздохнул Николай, надавив на окурок ботинком.
– «Так сильная боль ведь», – сказал я ему, – «как терпеть»?
– «Один раз ходил», – говорит, – «не пойду я к ним впредь…
Пришёл я, там женщина в кресле соседнем дрожит…
Давайте, укол я вам сделаю, врач говорит,
Я ей говорю: мне не надо, и зуб показал.
Она без укола рванула, и я промолчал.
И к женщине врач повернулась… та – чуть не навзрыд —
Не плачьте, у вас-то укол. Вон – мужчина молчит.
С тех пор не хожу к ним». И хлопнул меня по плечу.
Неловко мне стало, что с флюсом пришёл я к врачу…
Когда ты, проказница, вырвала сердце моё,
Все нервы живые, все чувства, всё счастье, всё, всё,
Я просто молчал, и меня приводили в пример:
Какой я хороший и добрый какой кавалер,
Какой снисходительный, любящий муж я какой…
Молчал я. И что ж, неужели – к врачу ни ногой?