Геннадий Прашкевич - Большие снега

Запомнят меня веселым,
любившим хорошие вещи,
искавшим, несуетливым, знающим, что к чему.

Никто не узнает ночи,
в которую, как в колодец,
я падал, зная – любимых
и близких мне больше нет.

Желания моих предков – поляков, русских, монголов,
травили меня, как травят вино и табак.

Никто не узнает ночи,
единственной той, в которой
слезы мои блестели ярче больших звезд.

Запомнят меня веселым.
Ведь если ты – небо, тучи
тебя все равно не закроют.
Я рад, что я был таким:

счастья узнал достаточно,
увидел почти достаточно,
сделал почти достаточно,
достаточно был любим.

Лишь об одном жалею,
что все же кому-то был я
не сопкой в глухих лианах,
не солнечною тропой,
не бухтой, в которой глухо,
не лесом, в котором тихо,
не небом, в котором пусто, —

а падающей
звездой.

…ты, наверное, была
в белых глыбах риолита,
привезенного вчера.

…или в лиственничных перьях,
или в школьной городьбе,
в облаках, в дожде, в капели,
в Солнце, в птицах и в судьбе.

…фиолетовое небо
в раме ясного окна,
ты была тогда и в этом.

И стояла тишина.

Да такая,
что на небе,
на земле и на воде
тосковали не о хлебе,
тосковали о тебе.

Тосковали все —
машины,
люди,
вещи,
чудеса,
отдаленные вершины
и ближайшие леса.

Зависть правила мирами,
потому что, сбросив страх,
ты с утра уже сияла
и цвела в моих руках.

Не хватит ста сердец, не хватит ста веков.
Огню обречены, мы выше всех костров.

Мы знаем, как звезда становится звездой,
мы знаем, как глаза вдруг полнятся слезой.

И, руки протянув, кляни нас, не кляни,
мы держим не себя, а небеса любви.

А мир глядит на нас, и если мы умрем,
сто тысяч жадных глаз изобретут любовь,

сто тысяч жадных рук ее изобретут
со всем набором мук, и в мир ее внесут.

И что там сто сердец, и что там сто веков!
Кто обречен огню, тот выше всех костров.

Он знает, как звезда становится звездой,
он знает, как глаза вдруг полнятся слезой.

И сколько б ни гореть, он будет вновь и вновь
изобретать любовь, изобретать любовь.

А мыс Марии сказочно красив!

Я понимаю ярое упорство
отъевшегося нерпами медведя,
который, как последний камикадзе,
приходит каждым вечером с Бакланьей
и смотрит на мигалку маяка.

Он зачарован вспышками немыми,
он медлит, нервно поводя ноздрями,
и мнет когтями красную бруснику,
пытается понять,
откуда свет?

А мыс Марии, рыжий до бесстыдства,
сгорает в рыжих лиственничных перьях,
в лианах, в шикше, в пламенной бруснике,
как будто говоря: «Спеши! Иначе
сгорю дотла, и кто тогда узнает,
что эта осень, может быть, явилась,
как болдинская Пушкину, —
тебе».

Спасибо, мыс Марии, за участье.
Я улетаю.
Тело вертолета,
как желтый лист,
плывет над маяком.

Мне не пристало хмуриться и плакать.
Что слезы? Ведь нельзя убить пустыню.
Пустыню можно только заселить.

Я возвращусь. К чему здесь обещанья?
Узнавшие любовь
стремятся жить.

Прежде всего вспоминаю лоб:
выпуклый, желтый, блестя пластмассой,
он возвышался, как злой сугроб,
над потемневшей от времени массой
щек, подбородка. Сплетенье жил,
съеденных нервами в сумрачных драках.
Он по-корейски кричал и выл,
он по-корейски молил и плакал.
«Переводи, – умолял, – вводи
слово за словом в тот мир, что спаян
словом и делом. Переводи!
Делай, что хочешь. Ведь ты – хозяин!»

Падая лбом на край стола,
будто предчувствуя холод разлуки,
он на мгновение умолкал,
веки сжимал, опускал руки.
«Переводи! – умолял. – Вводи
в лес, где ручей никогда не смолкает,
в ночь, где смятением дышат дожди,
в дождь, где снега, как смятение, тают.
Переводи! Над сиянием слов
дух затаив, будто дышишь на свечи!»

И он умолял говорить про любовь,
и холод сводил его круглые плечи.
И через безденежье, через борта
дней, что иллюзий давно не питают:
«Розе, – шептал он – благоухать
злые шипы никогда не мешают».

В темноте ничего не найдешь,
в тишине ничего не услышишь.
Только ночью с глазами закрытыми
можно видеть все то, что невидимо,
можно слышать все то, что неслышимо —
ощутить
приближенье
стихов.

Черемуха осыплет белый цвет
на тропы, приводящие к разлуке.
О, не смотри, что волосами сед,
весною и цветами
пахнут руки.

И опять весна наступает,
сходит снег, как моя тоска,
солнце жжет…
Быть может, растает
белизна
моего
виска?

Хотя весна —
не вижу ласточек,
не слышу соловья,
и берег пуст, лишь чайки мечутся, играют,
танцуют над водой, ведь море – их земля,
они его таким и принимают.

Я стою в полосе прибоя
до колен закатав штаны.

Между мною и Солнцем дорога
пролегла лучом золотым.

Я колеблюсь, легка тревога:
ах, успею ли я схватить
уходящее в море Солнце?

А вода так щекочет ноги!

Минувшей ночью набросал мороз
на стекла стебли белоснежных роз.
Но слаб цветок, не знающий земли —
все утро слезы
по стеклу
текли.

На иву, как на юность, я гляжу.
Не умолкай, невидимая птица! —
на детскую свирель похож твой плач.

Воды напившись, не таи обиды
на мшелый камень, что в воде лежит.
Источник глохнет, если нет защиты,
как гибнет воин, потерявший щит.

Полвека ждал,
был черен, как грачи.
И жду опять – еще пройдут полвека.
Но цвет моих волос неотличим
от белого
рассеянного
снега.

Я у костра пью черный чай из кружки
и, вглядываясь в небо, тороплю
бесстрастный голос матери-кукушки:
продли мне жизнь,
как я мгновенья длю!

Но голос птицы медленно стихает
и стоит ли мгновенья торопить?

Она мне жизнь наполнила стихами,
чем я ее сумею отдарить?

Любовь сведет нас и умчится,
и не подскажет – ждать или не ждать.
Но стоит даже на день разлучиться —
является
опять.

Хлопья белые,
сопки белые,
бел простор
и белы дороги.

Лишь ворона топорщит перья,
видно, хвастает черным цветом.

Проснулся вдруг – дождь по стеклу стучит.
Сто раз я умолял – цветов не трогай!
Исполнилось:
луч Солнца на цветах.

Как утешенье, ласковый рассвет
приходит посидеть у изголовья.

Уж десять дней тебя со мною нет!

Как мне любить тебя не просто!
Но без любви еще трудней.
Моя любовь к тебе, как этот остров —
моя судьба.
Я счастлив ей.

Луна в тишине.
Под окном георгины.
На стеклах и стенах бегущие тени.
Но как мне стихами сказать о виденье?

Жену разбужу.

Если бы в миг единый
выпали нам все радости,
скопленные за полвека,

если бы в миг единый
выпали нам все горести,
скопленные за полвека, —

сердце могло б не выдержать.

Видно, не зря природа
радостью и печалью
равно нас наделяет.

Луна на облаке и в озере.
И мы над облаком и озером
по Млечному Пути плывем.
Будь осторожен в хрупком чёлне,
будь осторожен в хрупком чёлне,
и не задень Луну веслом.

Мне сладок чай.
Блажен познавший сладость.
Как крабьи глазки, пляшут пузырьки.

О, аромат, дарующий нам радость!

Когда рябины осенью краснеют,
закатным светом озаряя землю,
я с милой по бульвару прохожу.
Смотрите! —
и лицо ее румяно.

Чайка летит над гребнем,
гребень встает под небом,
пуст горизонт и бел.

Сделайте что-нибудь, сделайте,
чтобы и я полетел!

Весной есть вербы, летом есть цветы,
а осенью – рябин тугие кисти.
Не их дарю,
не их просила ты,
несу тебе пылающие листья.

Кончена рыбалка. Ни одной
рыбы не поймал я в этот день.
И друзья смеются надо мной,
дескать, помешала парню лень.

И никто не увидал из них,
как в ручье поймал я этот стих.

Я иву у дороги посадил.
Мне грустно, потому что, уезжая,
хранить ее людей не попросил.

Душистый стог сена,
огромный, как волна.
От запахов его
я пьян, как от вина.
Скошу я всю траву,
Оставьте одного.
Прожить я здесь хочу
до самых холодов.

О, если бы ты выбор мне дала!
Отвергнув предложение любое,
я выбрал бы Луну —
она бела,
и море —
оно всюду голубое.

Я русалку слепил из песка,
но судьбой уготовано горе:
испугавшись седого виска,
уплыла она в синее море.

Я другую слепил тотчас.
Длинноногая, с грудью нежной,
она цветом раскосых глаз
вдруг напомнила мне о прежней.

Был я хитр: не дал ей хвоста,
чтоб уйти не сумела в море.
Но судьбой уготовано горе:
не по мне ее красота.

На вершине горы скалистой
я стою, дрожа от восторга.
Близость черной бездонной бездны
поднимает меня, как крылья.
Улечу в голубое небо! —
а рука мох зеленый гладит.

Небо – голубое,
Солнце – ярко-красное,
белая – Луна.

Отчего все в мире
тысячи оттенков,
тысячи расцветок,
радужных, когда

небо – голубое,
Солнце – ярко-красное,
белая – Луна.

Защищаясь от бурь, я должен иметь характер,
что бы ни было, но себя я не должен в бурях терять.
Неуступчив с врагами, я с друзьями и с милой нежен:
дикой розе шипы не мешают благоухать.

Луну в саду я жду опять.
О, долгое дыханье ночи!
А туча ждет, когда уйду я спать,
и показать Луну не хочет.

Продрогшая Луна вплыла в мое окно,
на краешке моей циновки примостилась.
Хотел Луну укрыть – пусть будет ей тепло,
она за темным облаком
укрылась.

Маленький краб, выбиваясь из сил,
тщетно старается к морю пробраться.
Горькая участь: зеленой волной
выброшен в камни, опутан травой,
брошен в песках задыхаться.

Жаждущий роет колодец.
Жаждущий ищет воду.
Но если он видеть не хочет
жажду всего народа,
станет могилой колодец.

Дверь распахну, и сразу же мороз
лучами звезд щеки моей коснется,
и вновь надежда давняя проснется:
не молодость ли
Новый год
принес?

Дома в снегу,
стога в снегу,
в снегу на речке лед.
В снегах дорожку разгребу —
по ней весна придет.

Любая песнь мне, знаю, по плечу,
я соловьем в ночи могу залиться.
Я так запел бы!..
Лучше помолчу,
чтоб не спугнуть неведомую птицу.

Как тогда я взволнован, о, море!
Тридцать лет для тебя – что за срок?
Только вот
кожу сморщило время,
валуны превратило в песок.