Геннадий Прашкевич - Большие снега

Корабль уходил,
а я оставался
на склоне горбатого вулкана,
жерло которого, затопленное водой,
просматривалось до самого дна,
стоило лишь мне
оглянуться.

Я знал, что взойдет Луна,
вздыбит холодную воду
и туманы затопят обломок земли.
Но это знание приносило мне радость.
На склоне вулкана я лежал в траве,
и земля подо мной вздрагивала —

единственная,
достойная тебя,
соперница.

А ветер, как песочные часы,
сорил песок и с ним же падал наземь.
Валунный берег. Звезды как весы.
И – Азия.

Стеною поднимался океан,
стеклянной неподвижною стеною.
И вот оно,
лучом проткнув туман,
восстало Солнце прямо предо мною!

И луч его
проваливался в глубину
медленно, как цветной парашют,
в конусе которого
таинственно вспыхивали
медузы,
водоросли,
голотурии —
всяческие подводные чудеса,
а потом,
сразу,
высветилось дно,
покрытое бурыми валунами,
между которых
боком и суматошно
носился
краб.

Попробуй разберись, откуда
мир начинается —
с воды,
как ощущения беды,
иль с неба —
ощущенья чуда?

Барханы.
Рыжее стадо.
Бредут над водой барханы.
Круглые спины впитали дикую злую пыль.
Толкаются, суетятся, вертятся, как бараны,
орут на низкие звезды, вытаптывают ковыль.

Лоскутное одеяло брошено под копыта,
звезды поводырями светятся сквозь дожди.
Стадами бредут барханы, каждый бархан упитан,
каждое стадо верит, что впереди вожди.

Дымка.
Соленый ветер.
Долгие перепалки.
Блеют жадные ярки.
Самцы слепо верят в ложь.
И все же любое стадо встречают когда-то палки,
а самых жирных самок находит острый нож.

Барханы.

Бредут барханы.
Сквозь дымку, сквозь вечный трепет.
Окрашенные закатом, не знающие тоски.
И медленно гаснут вопли, стоны, любовный лепет.
Проходят стада барханов,
молчат над водой пески.

Мы в тумане вторые сутки
и локаторы сквозь туман,
как сквозь тело гигантской губки,
жадно щупают океан.

С низких палуб несется пенье,
голос низок и чуть устал.
Океан нацепляет пены
на бредущий в ночи металл.

Но не скажет,
кому тоскливо
ощущать этот влажный мир,
отделенный от Сахалина
первобытной грядой Курил.

И не скажет, дано ли встретиться
нам среди этих вод?
Туман.

Медно светится.
Мерно светится.
Мирно светится
океан.

Я – как ветка.
Имею собственные колебания,
а раскачиваюсь вместе с деревом.

Боюсь однажды увидеть
отрубленную ветку
или голое дерево.

А море вновь оставило богатства
неведомые. Кто их стережет?
Медведь, что роет груду ламинарий?
Или баклан, что сер, как птеродактиль?
Или огромный сивуч в белых шрамах,
похожий на немецкого студента —
задиру, хама, дуэлянта?

Я собираю банки и бутылки,
сдираю с них цветные этикетки,
откручиваю пробки с плоских фляжек,
рунические знаки на которых
мне говорят о старых крепких винах,
которых я не пробовал.

Мой остров пуст, плывут по горизонту
на паруса похожие обрывки
далеких туч, но мой корабль не виден,
и я дружу с бакланом и с медведем,
и с сивучем вступаю в перебранку.
Ах, как он прост, мой остров, как он пуст!

Я так давно искал его пустыню,
дарящую покой и удивленье.
И вот нашел.
Рассвет.

Глухие взрывы
прибоя
всюду
рушат
тишину
и окаймляют вотчину мою
зеленой пеной.

Как жаль,
что вы не видели океана,
этой дымно сгустившейся, но прозрачной мглы,
медленно выкатывающейся из тумана
на базальтовые углы.

Скопидом,
он раскладывает груды кораллов,
листы ламинарий, скелеты морских ежей,
перья высохших крабов, обрывки потерянных тралов,
поплавки – рассвета нежней.

Мот,
расшвыривает богатства
в камни, в грохот, в пучину,
куда-то на скальное дно —
в мир погибших надежд, в мир какого-то вольного братства
чаек, волн, кораблей – всех, кто с ним заодно.

Как жаль,
что вы не видели океана,
как, начавшись пластинами ало прозрачной слюды,
он лениво и медленно выкатывается из тумана —
посмотреть
на мои
следы.

У любви гусиная кожа, а глаза широко открыты.
Обещать и пугать умеет, обещать и терпеть умеет.
Как мальчишка, молчу и верю, что сейчас под широкой елью
голос вспыхнет, шаги услышу
и уйти уже не посмею.

Тишина, только птица рада закричать и умолкнуть снова.
Ты боишься придти? Не надо. Кто посмеет в нас бросить слово?
Ты не тронула, не украла, не унизила сердце ложью,
не попрала чужого права,
ведь дающий отнять не может.

У любви гусиная кожа, а глаза широко открыты.
Обещать и пугать умеет, обещать и терпеть умеет.
Жду и верю.
А ночь как улица.
Фонари вдоль нее сутулятся.
И то вспыхнут, то снова сядут,
но совсем погаснуть
не смеют.

Сохрани неузнанной любовь.

Я проверил сказанное кем-то:
утром вышел к морю, но на море
не взглянул, прикрыл глаза ладонью.
Лишь в воображении предстали
пальцы моря на песчаных пляжах,
веточки ободранных актиний,
лунные медузы, хлопья пены,
над которой в запахах йодных
колдовали черные бакланы.

Не взглянул на море, отвернулся,
шел по дюнам, обгоняя тени,
стебли долгих высохших растений
лопались, так лопаются струны.

А сейчас тревожно, так тревожно,
будто я на зов не обернулся,
женщину оставил, жизнь оставил,
проверяя сказанное кем-то:

сохрани неузнанной любовь.

У тебя короткие волосы, выгоревшие на солнце.
Когда-то они были по пояс, и я люблю
вспоминать тебя выходящей из моря,
с волосами, струящимися по плечам,
как поток водопада.

У тебя короткие волосы, выгоревшие на солнце.
Когда-то они были по пояс, и я люблю
вспоминать тебя выходящей из моря,
с волосами, ниспадающими на плечи,
легкими, как осыпающийся песок.

И когда мне случается
не видеть мужчин и женщин,
даже нерпы не видеть, забираясь куда-нибудь в глушь,
забывать о селениях, и о ладонях,
видеть просто деревья,
ручьи,
валуны,
а на осыпях струйки песка,
я могу расшибиться в маршруте,
утонуть во взбесившейся речке,
потеряться в лесах,
но меня не коснется тоска.

Насчитаю десять предметов,
припомню десять событий,
перечислю десять имен,
но десять дней за спиною
и их не вернуть.
Расточитель! —
как песок между пальцами их пропускал,
не следил за секундною стрелкой.
Что секунды? —
века!
Это старая истина, и
остается считать, вспоминать, удивляться,
повторять имена, избегая твое называть.

Ах, твой город! —
он пуст без меня в эти дни.
Там остались лишь вещи,
тротуары и лестницы, лужи на черных дорогах,
и, когда ты идешь, – серебристые капли дождя в волосах.

Насчитаю десять предметов,
припомню десять событий,
перечислю десять имен,
но сон не приходит,
но сон не приходит.

И если не могу уснуть с именем твоим на губах,
как усну без имени твоего?

Ты – один из контактов, вечно светящихся, обожженных,
шумы мира, скандалы, легенды
принимал через губы твои,
их целуя.

А потом уходил,
в те леса, где первична иссохшая ветка,
где первичен ручей, где ружье не обманет,
если ты его ложу сберег, если ложа сияет, как женская кожа,
а курки и стволы не слыхали о ржавчине, где
может гром обмануть, и обвал прогреметь, засыпая твой след,
но следы не обманут,
и всегда приведут тебя
к стойбищу
или к реке.

О, ты – руки, которые жар мой снимают!

Ты – глаза, сквозь которые мир мой колючий, дождливый,
походя, как в волшебном стекле, превращается в добрый и лунный,
небеса принимают небесную синь, море – зелень морскую,
кровь становится цветом в вино, а ружье,
то, в которое верю,
превращается просто в игрушку,
игрушки всегда безопасны.

О, ты – губы! Они мне напомнят и ночью о Солнце,
о чем-то тропическом, доледниковом,
я не знаю, о чем, но быть может, о рае,
о потерянном,
давнем…

Все, чего я касался,
все, о чем тосковал,
все, чего не хватало,
это – ты!
Даже мхи, на которые падал без сил,
ощущая их дикую эластичность,
и тугие стволы
кленов,
елей,
берез —
это ты!

Никогда я с тобой не прощался, не терял тебя даже на миг,
потому что леса, берега и вершины
были частью тебя, были просто тобой, без обмана,
хотя лес обмануть может очень легко,
даже море обманет,
как бывало, когда
принимал за русалку
обычную нерпу.

Ты так произносишь мое имя,
что мне становится тепло.
Ты так произносишь мое имя,
что город, окруживший нас каменными кубами,
небо, покрывшее нас темными облаками,
небо, в котором живут птицы и самолеты,
становятся вдруг моими.

Но твой – этот город.
Идем по скрипящим мосткам,
считаем деревья, в киосках листаем газеты.
Вот парк, вот река, вот скала – голубой истукан,
вот ветви черемух, что шквалом вчерашним задеты.

Невежливый город.
Я в спор его снова втяну,
нарушу покой его старых запущенных улиц,
чтоб слуги его нам не ставили завтра в вину
не ими отпущенных,
и не для них,
поцелуев.

Невежливый город.
Он смотрит, расширив глаза,
закутанный в дым, ухмыляется, злостный курильщик.
И немо, и страшно глядятся глухие леса
в ужасный разлив
этой заново
начатой
жизни.