Одиночество
Когда на склоне дня, в тени усевшись дуба
И грусти полн, гляжу с высокого холма
На дол, у ног моих простершийся, мне любо
Следить, как все внизу преображает мгла.
Здесь плещется река волною возмущенной
И мчится вдаль, стремясь неведомо куда;
Там стынет озеро, в чьей глади вечно сонной
Мерцает только что взошедшая звезда.
Пока за гребень гор, где мрачный бор теснится,
еще цепляется зари последний луч,
Владычицы теней восходит колесница,
Уже осеребрив края далеких туч.
Меж тем, с готической срываясь колокольни,
Вечерний благовест по воздуху плывет,
И медным голосом, с звучаньем жизни дольней
Сливающимся в хор, внимает пешеход.
Но хладною душой и чуждой вдохновенью
На это зрелище взирая без конца,
Я по земле влачусь блуждающею тенью:
Ах, жизнетворный диск не греет мертвеца!
С холма на холм вотще перевожу я взоры,
На полдень с севера, с заката на восход.
В свой окоем включив безмерные просторы,
Я мыслю: «Счастие нигде меня не ждет».
Какое дело мне до этих долов, хижин,
Дворцов, лесов, озер, до этих скал и рек?
Одно лишь существо ушло – и, неподвижен
В бездушной красоте, мир опустел навек!
В конце ли своего пути или в начале
Стоит светило дня, его круговорот
Теперь без радости слежу я и печали:
Что нужды в солнце мне? Что время мне несет?
Что, кроме пустоты, предстало б мне в эфире,
Когда б я мог лететь вослед его лучу?
Мне ничего уже не надо в этом мире,
Я ничего уже от жизни не хочу.
Но, может быть, ступив за грани нашей сферы,
Оставив истлевать в земле мой бренный прах,
Иное солнце – то, о ком я здесь без меры
Мечтаю, – я в иных узрел бы небесах!
Там чистых родников меня пьянила б влага,
Там вновь обрел бы я любви нетленной свет
И то высокое, единственное благо,
Которому средь нас именованья нет!
Зачем же не могу, подхвачен колесницей
Авроры, мой кумир, вновь встретиться с тобой!
Зачем в изгнании мне суждено томиться?
Что общего еще между землей и мной?
Когда увядший лист слетает на поляну,
Его подъемлет ветр и гонит под уклон;
Я тоже желтый лист, и я давно уж вяну;
Неси ж меня отсель, о бурный аквилон!
«Когда все вишни мы доели…»
Когда все вишни мы доели,
Она насупилась в углу.
– Я предпочла бы карамели.
Как надоел мне твой Сен-Клу!
Еще бы – жажда! Пару ягод
Как тут не съесть? Но погляди:
Я, верно, не отмою за год
Ни рта, ни пальцев! Уходи!
Под колотушки и угрозы
Я слышал эту дребедень.
Июнь! Июнь! Лучи и розы!
Поет лазурь, и молкнет тень.
Прелестную смиряя буку,
Сквозь град попреков и острот,
Я ей обтер цветами руку
И поцелуем – алый рот.
Дитя, будь я царем, я отдал бы державу,
Порфир моих дворцов, и царственный убор,
Поверженный народ, и трон мой величавый,
И весь могучий флот, в морях стяжавший славу,
Вам за единый взор!
Будь я всевышний бог, я подарил бы горы,
И хаос вековой, и шелест сонных струй,
И сонмы демонов, и ангельские хоры,
Пространство, и миры, и горние просторы
Тебе за поцелуй!
«О, будь вы молоды, стары, бедны, богаты…»
Quién no ama, no vive[1].
О, будь вы молоды, стары, бедны, богаты,
Но коль во тьме ночной, угрюмой и косматой,
Вам не мерещился легчайший шум шагов
И платье белое не представлялось взору, —
То платье, что во тьме, подобно метеору,
Сверкающей чертой пронзает мглы покров;
Коль вам пришлось узнать лишь по стихам
влюбленных,
Страданьем, радостью и страстью опаленных,
Блаженство высшее, без меры и границ, —
Незримо властвовать над чьим-то сердцем милым
И видеть пред собой, подобные светилам,
Любимые глаза в тени густых ресниц;
Коль не случалось вам под окнами устало
Ждать окончания блистательного бала
И выхода толпы разряженных гостей,
Чтоб в свете фонаря увидеть на мгновенье
Прелестного лица весеннее цветенье
И голубой огонь единственных очей;
Коль не терзались вы ни ревностью, ни мукой,
Узрев в чужих руках вам дорогую руку,
Уста соперника – у розовой щеки;
Коль не следили вы с угрюмым напряженьем
За вальса медленным и чувственным круженьем,
Срывающим с цветов душистых лепестки;
Коль не бродили вы среди холмов лесистых,
Отдавшись вихрю чувств, божественных и чистых;
Коль поздним вечером, в тот молчаливый час,
Когда на небе звезд мерцает вереница,
Вдвоем, под тенью лип, вы не сближали лица,
Шепчась, хотя никто не мог услышать вас;
Коль дрожь руки в руке была вам незнакома;
Коль, услыхав слова «люблю тебя», вы дома
Не повторяли их потом все вновь и вновь;
Коль жалости в себе не ощущали к тронам
И к тем, кто жаждет их, кто тянется к коронам,
Забыв о том, что есть великая любовь;
Коль по ночам, когда, одетый мглы убором,
Молчит Париж с его готическим собором,
С саксонской башнею, с громадами домов,
Когда полет часов безудержен и волен,
Когда, двенадцать раз срываясь с колоколен,
Они влекут вослед рой несказанных снов;
Коль вам не довелось тогда, в тиши дремотной,
Пока вдали от вас, свежа и беззаботна,
Она вкушает сон, – метаться, и стонать,
И горько слезы лить, и звать ее часами,
В надежде, что она появится пред вами,
И горький свой удел бессильно проклинать;
Коль взоры женщины, вам душу обновляя,
Не открывали врат неведомого рая;
Коль ради той, чьи дни спокойны и легки,
Кто в ваших горестях лишь ищет развлечений,
Не приняли бы вы и смерти и мучений, —
Любви не знали вы, не знали вы тоски!
«Взгляни на эту ветвь: она суха, невзрачна…»
Какие нежные шептала уверенья
Алина в пору роз и вешнего цветенья!
О легкий ветерок, ты мимо пролетал
И, верно, все богам беспечно разболтал.
Сегре
Взгляни на эту ветвь: она суха, невзрачна,
Упрямо хлещет дождь по ней струей прозрачной,
Но лишь уйдет зима и скроется вдали —
Появятся на ней зеленые листочки,
И спросишь ты тогда: как тоненькие почки
Сквозь черствую кору прорезаться могли?
Спроси ж меня: зачем, когда к душе угрюмой,
К душе, истерзанной тоской и тяжкой думой,
Ты прикасаешься, о милая, любя, —
Зачем, как прежде, кровь мне наполняет жилы,
Зачем душа в цвету, раскрывшись с новой силой,
Стихи, как лепестки, роняет вкруг себя?
Затем, что для всего есть время в мире этом,
Что мгла сменяется луны дрожащим светом,
Что радость следовать за горестью должна,
Что нужен ураган и нужен ветер зыбкий,
Что мне, скорбящему, даны твои улыбки,
Что кончилась зима и что пришла весна.
«Чтоб я твою мечту наполнить мог собою…»
Чтоб я твою мечту наполнить мог собою,
Когда ты ждешь меня, утомлена ходьбою,
Под тенью дерева, у озера, одна,
И смотришь вниз, туда, где сонная долина
Дымится, заткана туманной паутиной,
Как чаша дивная, куреньями полна, —
Пусть все, что видишь ты, – поля и косогоры,
Кустарники в цвету, душистые просторы,
Багряный луч в окне,
Тропинки узкие, что вьются меж селений,
Овраги, где листвы узорчатые тени
Колышутся на дне, —
Пусть этот дом, и сад, и лес, и луг, и туча,
Чью тень далекую поглотит полдень жгучий,
Пусть все неясное, что там, вдали, дрожит,
Пусть зрелые плоды, пусть небосвода просинь,
Пусть кистью сентября расписанная осень,
Пусть все, что вкруг тебя, поет, звенит, жужжит, —
Пусть эта цепь вещей, звено которой – ива,
Что отдых твой хранит так нежно и ревниво,
К тебе листы клоня, —
И волны, и земля, и солнца свет, и колос —
Пусть станет все душой, пусть обретет свой
голос
И назовет меня!
«Мой стих вспорхнул бы над лугами…»
Мой стих вспорхнул бы над лугами,
Нашел бы он ваш сад и дом,
Когда бы мог взмахнуть крылами,
Как птица в небе голубом.
Горячий, чистый, словно пламя,
Он отыскал бы ваш очаг,
Когда бы мог взмахнуть крылами,
Как мысль, пронзающая мрак.
Летел бы он всегда за вами,
Без отдыха, и день, и ночь,
Когда бы мог взмахнуть крылами
И, как любовь, умчаться прочь.
