Александр Гитович - Звезда над рекой

Как темный сон в моей судьбе,
Сигнал — не знаю чей —
Был на моем пути к тебе
Тот мост через ручей
Осталось мне пройти версту,
А я стоял, курил.
И слышал я на том мосту,
Как мост заговорил:
«Я только мост через ручей,
Но перейди меня —
И в душной тьме твоих ночей
Ты злей не вспомнишь дня.
Пускай прошел ты сто дорог
И сто мостов прошел —
Теперь твой выигрыш, игрок,
Неверен и тяжел.
Зачем к нему ты напрямик
Стремишься, человек, —
Чтоб выиграть его на миг
И проиграть навек?
Чтоб снова здесь, как я — ничей,
Стоять под блеском звезд?
Я только мост через ручей,
Но я последний мост…»
Бежит вода, шумит сосна,
Звезде гореть невмочь.
И ночь одна прошла без сна,
Прошла вторая ночь.
Я весел был, и добр, и груб
У сердца твоего,
Я, кроме глаз твоих и губ.
Не видел ничего.
И я забыл про сто дорог,
Забыл про сто мостов.
Пусть роковой приходит срок,
Я ко всему готов.
А ты не верила мне, ты,
Врученная судьбой,
Что шел к тебе я, все мосты
Сжигая за собой.

За то, что я не помнил ничего
     две ночи напролет,
За темный омут сердца твоего,
     за жар его и лед;
За то, что после, в ясном свете дня,
     я не сходил с ума;
За то, что так ты мучила меня,
     как мучилась сама;
За то, что можно, если вместе быть,
     на все махнуть рукой;
За то, что помогла мне позабыть
     о женщине другой;
За то, что жить, как ты со мной живешь,
     не каждой по плечу —
Пусть остальное только бред и ложь, —
     я все тебе прощу.

Гореть в огне и тонуть в воде
Не положено нам судьбой,
Начиная от первой сопки, где
Вступили мы в первый бой.

Сигнал и атака! (Мы этот час
Позабудем, когда умрем.)
Японские смертники били в нас
Из дотов косым огнем.

Но мы подходили в упор, в упор
По склонам крутых высот.
Ты видел, как с толом ползет сапер
И смертникам смерть несет?

Он тот, кто под Витебском закален,
Кто бился за Кенигсберг, —
Такого ничто не сломает: он
Преграды давно отверг.

Такой не забудет про честь свою,
Такого не вгонишь в дрожь!
И если он город забрал в бою —
Обратно не отберешь.

Прошел он, как буря неумолим,
На этой и той войне.
Прошел он — и пал перед ним Мулин,
И пал Муданьцзян в огне.

И дальше, дальше через Нинань
Дорога в горы ведет.
Сопка за сопкой куда ни глянь,
А надо идти вперед.

О сне и об отдыхе позабудь,
Коль нету иных дорог;
Единственный нам остается путь,
И он от дождей размок.

Под нами в болотах гниет трава;
На что уж вертляв и скор
«Виллис», и тот едва-едва
Лезет по склонам гор.

Весь день моторы накалены.
С натуги остервенясь,
Ревут «студебеккеры», как слоны,
По брюхо упершись в грязь.

Но только машину наверх введешь —
Опять незавидный вид,
Опять под тобою одно и то ж:
Трясина внизу лежит.

Опять клади за настилом настил,
От ярости матерясь.
(За ту матерщину нас бог простил.
Начальство простило нас.)

Наш путь не опишешь: слова легки,
И в песне он слишком прост;
Суворов, наверное, вел полки
Вот так через Чертов мост.

Еще вверху, на горных тропках,
       Бой не погас,
И смертники стреляли в сопках
       В тылу у нас.

Но здесь взяла свое атака,
       Путь проложив,
Чтоб автоматчики на танках
       Ушли в прорыв.

Да будет свят закон погони:
       Настиг — добей!
И вот внизу как на ладони
       Лежит Хобей.

Он, к западу долину сузив
       Насколько мог,
Не просто город был, но узел
       Пяти дорог.

Он их собрал и свел в долину,
       Готовый в бой,
И ту, что нас вела к Мулину,
       Закрыл собой.

В систему вражеских расчетов
       Он был включен
Как дверь в Мулин — и стали доты
       Ее ключом.

«Но быстрота сильней бетона, —
       Сказал комдив,
Все сроки танковой колонной
       Опередив. —

Задача тут с любых позиций
       Ясна теперь:
Нам некогда с ключом возиться.
       Взломаем дверь!»

Взломаем дверь! Закон отваги
       Да будет свят!
Как столб огня, как наши стяги,
       Пылал закат.

И пыль была почти багряной,
       И в той пыли
Орлы комдива Казаряна
       В Хобей вошли.

Когда на пестром плоскогорье
Сияет лето,
Ты различишь в его просторе
Два ясных цвета.
На нивах, зноем опаленных,
На горных склонах,
На лиственницах и на кленах,
К земле склоненных,
Где в дымке горизонт струится,
Где даль туманна,
По всей Корее, от границы
И до Фузана,
С непостижимым постоянством,
Подобным чуду,
Зеленый цвет ее пространством
Владеет всюду.

А реки рушатся с разбега
В сплошном кипенье
На отмели белее снега,
Все в белой пене.
Белее снега бродят цапли,
И плачет аист
И как бы воду пьет по капле,
Над ней склоняясь,
И, словно древний цвет надежды.
Мечты о воле.
Корейцев белые одежды
Склонились в поле.
И дальше, на холмах унылых,
В траве несмелой,
Белеют камни на могилах
Под пылью белой.

Но, ввергнутые в тьму насилья
И зная это,
Отрады здесь не приносили
Два этих цвета.
Сгорая под корейским солнцем
В глухой печали.
Они давно уже японцам
Принадлежали,
Пока великий гром не грянул
И, словно знамя,
Страны Советов цвет багряный
Встал над холмами.
И видели Гензан и Кото,
Кайсю и Канко
Его на крыльях самолета
И стали танка.

Прошедший в битве раскаленной
Огонь и воду,
Он белый цвет и цвет зеленый
Вернул народу.
Вернул ему леса и реки,
Луга и пашни,
Чтоб рабство сгинуло навеки,
Как день вчерашний.
Теперь он стал корейским цветом,
Тот цвет отваги.
Он — над Народным Комитетом
На новом флаге.
И, в гневном сердце пламенея
У партизана,
Он с ним пройдет по всей Корее,
Вплоть до Фузана.

Было то у самого Китая,
В деревушке на краю болота.
Жил старик, болезнями страдая,
А поддаться смерти неохота.
И узнал он об одном лекарстве:
Рассказали старцу в утешенье,
Будто есть в Китайском государстве
Корень Жизни — от всего спасенье;
Будто, кто попробует женьшеня,
Снова станет крепким и здоровым.
Так сказали старцу в утешенье,
Чтобы обнадежить добрым словом.

А старик-то взял да и поверил,
Что пройдет теперь его кручина.
Открывает он у хаты двери
И зовет единственного сына,
И кричит ему еще с порога.
Чтоб, к отцу имея уваженье,
Отправлялся парень в путь-дорогу
И не возвращался без женьшеня.

Смирен сын был и отцу покорен.
Повела его судьбина злая,
И пошел искать он этот корень,
Никаких путей к нему не зная.
По горам бродил он и по скалам,
Ночью наземь голову склоняя,
И с утра опять его искал он,
Приказанье свято выполняя,
По лесам плутал на лисьих тропках…
Стал уж непохож на человека —
И нашел женьшень в маньчжурских сопках
Ровно через половину века.

И вернулся он к себе в деревню,
Одичавший, грязный и лохматый,
Видит — вдвое выросли деревья,
Что склонялись над отцовской хатой.
Только хаты нету и в помине,
Лишь одна труба торчит уныло,
А отец зарыт в песке и глине,
И заброшена его могила.

«Самому-то семь десятков с лишним, —
Так он думать думу начинает, —
Что уж вспоминать тут о давнишнем,
Все равно отец и не узнает.
Для чего лежать мне без движенья
Рядом с ним под камнем надмогильным?
Дай-ка сам попробую женьшеня,
Снова буду молодым и сильным».

А кругом пустынно все и глухо,
Не узнать совсем родного края,
Нищета везде и голодуха
Под проклятым игом самурая.
До того уже дошло на свете,
Что не слышно смеха молодежи,
И, в морщинах, маленькие дети
На печальных стариков похожи.

«Нет, — старик подумал, — погляжу я,
Не найти покоя мне в отчизне,
Если, проклиная власть чужую,
Молодость и та не рада жизни.
Лучше покорюсь своей я доле
И умру в назначенные сроки,
Чем в японском рабстве и неволе
Буду жить, как нищий у дороги».

Лег старик на землю, где когда-то
Старая его стояла хата,
И уснул, склонившись головою,
Под небесной крышей голубою.

Он проснулся в страхе и смятенье,
Потому что гром гремел могучий,
Содрогались камни и растенья,
А на небе — ни единой тучи.
Много повидал он в годы странствий:
Слышал грохот горного обвала,
В бурю плавал на морском пространстве —
Но такого в мире не бывало.
Он стоял один, бледнея ликом,
А потом пришли к нему соседи
Рассказать о празднике великом,
О еще не слыханной победе.

То не гром небесный волей бога
Над землею прогремел корейской —
То пришла советская подмога
Силою своей красноармейской.
Это пушки русские гремели,
Танки по дорогам грохотали,
Сосчитать их люди не сумели
И не смогут, хоть бы год считали.
И уж вся стальная эта сила
Так японцев начисто косила,
Так уж била их и добивала,
Что теперь — их будто не бывало.

Как бывает после дней ненастья,
Все светлее стало и моложе,
И старик был рад людскому счастью,
Своему он радовался тоже.
Будто выиграл и он сраженье
Со своею горькою судьбою
И к нему, подвластная женьшеню,
Молодость придет сама собою.
И о жизни думал в этот миг он,
О ее таинственном бессмертьи,
Думал он о зле ее великом
И ее великом милосердьи.

Долго он сидел, душою светел,
И, склоняя старческое тело,
Погруженный в думы, не заметил,
Как вокруг все странно опустело.
А когда глаза свои он поднял,
Видит — что-то в мире изменилось,
Будто здесь, где праздник был сегодня,
Горе непонятное случилось.
И побрел он пыльною тропою
И дошел до хаты, где стояли
Люди неподвижною толпою
В молчаливой скорби и печали.

И сказали старику соседи,
Что деревня горестью объята,
Что нашли сегодня на рассвете
Раненого русского солдата.
Принесли его недавно в хату,
Он лежит без памяти в постели,
Шевельнуться не дают солдату
Десять ран на богатырском теле.
Две старухи, что лечить умеют,
Непрерывно там колдуют вместе,
И крестьяне разойтись не смеют:
Ждут плохой или хорошей вести.

И одна старуха вышла вскоре,
Поглядела, полная печали,
Молча поглядела, но о горе
Громче слов глаза ее кричали.
И все те, кто глянул в очи эти,
Вздрогнули от боли и кручины,
Женщины заплакали и дети,
И не скрыли слез своих мужчины.
И они в душевном потрясенье
Друг у друга спрашивали снова:
Где найти им средство для спасенья
Русского солдата молодого?

И тогда перед толпою скорбной,
Смолкнувшей, как поле после боя,
Вышел старец, странствиями сгорблен
И сказал, что он спасет героя. —
Люди добрые, — сказал он, — верьте
Старику, чей век почти уж прожит,
Потому что перед ликом смерти
Человек не лжет и лгать не может.

И крестьяне расступились, веря,
Что, быть может, совершится чудо,
И старик вошел, согнувшись, в двери,
И не скоро вышел он оттуда.
И молились все молитвой древней,
Чтоб судьба сменила гнев на милость,
И всю ночь никто не спал в деревне,
И всю ночь толпа не расходилась.

А когда на облачной дороге
Встал рассвет, по-летнему спокоен,
Появился старец на пороге,
И за старцем следом — русский воин.
И друг другу протянули руки,
И друг друга обняли за плечи,
Словно после долгих лет разлуки
Долгожданной радовались встрече.

И сказал старик притихшим людям: —
Дорогие земляки и братья,
Мы о многом говорить не будем.
А немногое хочу сказать я.
Половину века на чужбине,
Своему родителю покорен,
Я искал знакомый мне отныне
Корень Жизни — драгоценный корень.
Почему же, старый и согбенный,
Я, вернувшись к отческому дому,
Отдал этот корень драгоценный
Русскому солдату молодому?

Потому что он в минуты эти
Научил нас всех, живущих вместе,
Чтобы мы не думали на свете
О себе лишь и своем семействе.
Одному себе хотел добра я —
Он его хотел всему народу
И, от ран кровавых умирая,
Умирал за общую свободу.
Жизнь хотел от старости спасти я —
Он спасал нам сотни тысяч жизней,
Ибо так велит его Россия,
Та страна, что нету бескорыстней.
И отныне мы в своей отчизне
Никогда, корейцы, не забудем,
Что несет Россия Корень Жизни
Всем простым и угнетенным людям.
          _______

Было то у самого Китая,
В деревушке на краю болота.
Может, повесть эта небольшая
Не доскажет нужного чего-то.
Но устами старика седого,
Душу нам своею правдой грея,
Говорила праведное слово
Вся освобожденная Корея.
Ибо здесь отныне и навечно
Нет того, что было б больше свято
Маленькой звезды пятиконечной
На фуражке русского солдата.