А парни лежат
Памяти оставшихся на далекой тропе
Поникшие ветви висят над холмами.
Спят вечным покоем ушедшие парни.
Оборваны тропы погибших ребят.
Здесь время проходит, шагая неслышно,
Здесь люди молчат – разговоры излишни.
Далекое – ближе… А парни лежат.
Плечами к плечу они шли вместе с нами
И беды других на себя принимали.
Их ждут где-то мамы. А парни лежат.
Костровые ночи плывут в поднебесье.
Другие поют их неспетые песни.
Далёко невесты. А парни лежат.
Но память о них бьется пламенем вечным.
Меня этот свет от сомненья излечит
И сделает крепче. А парни лежат…
1970
Там, в маленьком кафе
На углу Шенхаузэраллеи,
Где четыре старухи ежедневно
Обсуждают итоги
Первой и Второй мировой войны…
Там, в маленьком кафе
На углу Шенхаузэраллеи,
Где из окон видны еще руины,
Где безногий человек
С самого утра все глядит в стакан…
Там, в маленьком кафе,
Посредине города Берлина,
На углу двадцатого столетья,
На опасном перекрестке
Двух противоборствующих систем…
Там, в маленьком кафе,
Посреди задымленной Европы,
На груди у небольшой планеты,
Что вращается по скучной
Круговой орбите вокруг звезды…
Там, в маленьком кафе,
Ничего такого не случилось,
Просто мы по-русски говорили,
И сказали старухи:
«Надо было раньше добить англичан».
1970Западный Берлин
Ночь летнего солнцестояния
Двадцать первого числа,
При немыслимом свеченье,
При негаснущей заре
Мы плывем невесть куда,
Наблюдая за кормой
Летних вод перемещенье,
Наблюдая за собой
Уходящие года.
Наш случайный коллектив,
Расположенный к остротам,
Расположен на борту
Небольшого катерка.
Комментируем слегка
Все, что нам за поворотом
Открывает сквозь июнь
Проходящая река.
Костерок на мокрый луг
Стелет дым горизонтальный,
Допризывники вдвоем
Ловят рыбу у реки.
Им бы Родину стеречь,
Строго вглядываясь в дали,
А они, представь себе,
Все глядят на поплавки.
И неважно, милый друг,
Все, что было накануне,
Все, что с нами совершат
Тишина и высота.
Только было бы всегда
Двадцать первое июня,
Только б следующий день
Никогда бы не настал.
2–3 июня 1981
А наземный пост с хрипотцой донес,
Что у «тридцать второй» машины при взлете
С левым шасси какой-то вопрос,
И оно бесполезно висит в полете.
А человек, сидящий верхом на турбине,
Капитан ВВС Донцов,
Он – памятник ныне, он – память отныне
И орден, в конце концов!
И ночных полетов руководитель
Стал кричать в синеву:
– Войдите в вираж! В пике войдите!
Но помнить: внизу живут!
А «тридцать второй» кричит: – На брюхо
Сажусь, и делу хана!
А пенсию – официантке Валюхе,
Она мне вроде жена…
И красные строчки – посадочный знак,
И красный удар – в бетон!
Прекрасные ветры в открытый колпак,
И кто-то целует потом…
А человек, сидевший верхом на турбине,
Капитан ВВС Донцов,
Майор он отныне, инструктор отныне,
Женат он, в конце концов!
1967
Мы это дело разом увидали,
Как роты две поднялись из земли
И рукава по локоть закатали,
И к нам с Виталий Палычем пошли.
А солнце жарит – чтоб оно пропало! —
Но нет уже судьбы у нас другой,
И я шепчу: «Постой, Виталий Палыч,
Постой, подпустим ближе, дорогой».
И тихо в мире, только временами
Травиночка в прицеле задрожит.
Кусочек леса редкого за нами,
А дальше – поле, Родина лежит.
И солнце жарит – чтоб оно пропало! —
Но нет уже судьбы у нас другой,
И я шепчу: «Постой, Виталий Палыч,
Постой, подпустим ближе, дорогой».
Окопчик наш – последняя квартира,
Другой не будет, видно, нам дано.
И черные проклятые мундиры
Подходят, как в замедленном кино.
И солнце жарит – чтоб оно пропало! —
Но нет уже судьбы у нас другой,
И я кричу: «Давай, Виталий Палыч,
Давай на всю катушку, дорогой!»
…Мои года, как поезда, проходят,
Но прихожу туда хоть раз в году,
Где пахота заботливо обходит
Печальную фанерную звезду,
Где солнце жарит – чтоб оно пропало! —
Где не было судьбы у нас другой…
И я шепчу: «Прости, Виталий Палыч,
Прости мне, что я выжил, дорогой».
1972
Я бы новую жизнь своровал бы как вор,
Я бы летчиком стал, это знаю я точно.
И команду такую: «Винты на упор!» —
Отдавал бы, как Бог, домодедовской ночью.
Под моею рукой чей-то город лежит,
И крепчает мороз, и долдонят капели.
И постели метелей, и звезд миражи
Освещали б мой путь в синеглазом апреле.
Ну а будь у меня двадцать жизней подряд,
Я бы стал бы врачом районной больницы.
И не ждал ничего, и лечил бы ребят,
И крестьян бы учил, как им не простудиться.
Под моею рукой чьи-то жизни лежат,
Я им новая мать, я их снова рожаю.
И в затылок мне дышит старик Гиппократ,
И меня в отпуска все село провожает.
Ну а будь у меня сто веков впереди,
Я бы песни забыл, я бы стал астрономом.
И прогнал бы друзей, просыпался б один,
Навсегда отрешась от успеха земного.
Под моею рукой чьи-то звезды лежат.
Я спускаюсь в кафе, будто всплывшая лодка.
Здесь по-прежнему жизнь! Тороплюсь я назад
И по небу иду капитанской походкой.
Но ведь я пошутил. Я спускаюсь с небес,
Перед утром курю, как солдат перед боем.
Свой единственный век отдаю я тебе —
Все, что будет со мной, это будет с тобою.
Под моею рукой твои плечи лежат,
И проходит сквозь нас дня и ночи граница.
И у сына в руке старый мишка зажат,
Как усталый король, обнимающий принца.
1968
У всех, кто ввысь отправился когда-то,
У всех горевших в плазме кораблей
Есть важный и последний из этапов —
Этап прикосновения к земле,
Где с посохом синеющих дождей
Пройдет сентябрь по цинковой воде,
Где клены наметут свои листки
На мокрую скамейку у реки.
Мы постепенно счастье познавали,
Исследуя среди ночных полей
С любимыми на теплом сеновале
Этап прикосновения к земле,
Где с посохом синеющих дождей
Пройдет сентябрь по цинковой воде,
Где клены наметут свои листки
На мокрую скамейку у реки.
То женщины казались нам наградой,
То подвиги нам виделись вдали,
И лишь с годами мы познали радость
В кругу обыкновеннейшей земли,
Где с посохом синеющих дождей
Пройдет сентябрь по цинковой воде,
Где клены наметут свои листки
На мокрую скамейку у реки.
Когда-нибудь, столь ветреный вначале,
Огонь погаснет в пепельной золе.
Дай Бог тогда нам встретить без печали
Этап прикосновения к земле,
Где с посохом синеющих дождей
Пройдет сентябрь по цинковой воде,
Где клены наметут свои листки
На мокрую скамейку у реки.
13–15 мая 1981
Вставайте, граф! Рассвет уже полощется,
Из-за озерной выглянув воды.
И кстати, та вчерашняя молочница
Уже поднялась, полная беды.
Она была робка и молчалива,
Но, ваша честь, от вас не утаю:
Вы, несомненно, сделали счастливой
Ее саму и всю ее семью.
Вставайте, граф! Уже друзья с мультуками
Коней седлают около крыльца,
Уж горожане радостными звуками
Готовы в вас приветствовать отца.
Не хмурьте лоб! Коль было согрешение,
То будет время обо всем забыть.
Вставайте! Мир ждет вашего решения:
Быть иль не быть, любить иль не любить.
И граф встает. Ладонью бьет будильник,
Берет гантели, смотрит на дома
И безнадежно лезет в холодильник,
А там зима, пустынная зима.
Он выйдет в город, вспомнит вечер давешний:
Где был, что ел, кто доставал питье.
У перекрестка встретит он товарища,
У остановки подождет ее.
Она придет и глянет мимоходом,
Что было ночью – будто трын-трава.
«Привет!» – «Привет! Хорошая погода!..
Тебе в метро? А мне ведь на трамвай!..»
И продают на перекрестках сливы,
И обтекает постовых народ…
Шагает граф. Он хочет быть счастливым,
И он не хочет, чтоб наоборот.
Осень 1962
