инок пишет, пока свеж
Неимоверный, иллюзорный
Сна фантастического след
И ум послушника покорный.
Вот третий сон: святой Андрей
Глядит на каменные горы,
И у подножия церквей
Звучат служебные миноры.
Он слышит чьи-то голоса,
Превозносящие столицу;
Его печальные глаза
Встречают раннюю зарницу,
Когда диск солнца над холмом
Встаёт особо величаво,
И разговор с учеником
Ведёт он честно, не лукавя:
«Ты видишь горные хребты?
Ты видишь маковые дали?
А что тут будет, знаешь ты?
Я так скажу: сердца из стали
Великий город возведут
Под взором Божией благодати
На этом месте, и их труд,
Достойный искренней награды,
Спустя века не пропадёт».
Сказал Андрей и крест поставил.
Так раскололся чёрствый лёд
Спустя года под грузом правил.
И снова инок одинок.
Он пишет летопись народа,
Перо строчит десятки строк,
Уже не летопись, а ода
Из-под его идёт пера.
Устал монах, чтецы устали,
Писать уставшая рука
Безмолвно молит о пощаде,
И было много этих снов,
И все мы знаем эту повесть
О похождении врагов
На Русь святую. Наша совесть
Нам не позволит хоть на миг
Забыть истории любимца
И повести изящный лик,
Чей автор — Нестор Летописец.
Над Русью вставала немая заря –
Рассвет наступил только-только.
В тени, облачившись в одежды царя,
Стояла княгиня Ольга.
Лицо молодое мрачнее грозы:
В ней тихая ярость клокочет,
И лошадь, что слуги ведут под уздцы,
Встречаться с княгиней не хочет,
Но та непреклонна — ей ехать пора.
Три мести уже совершилось,
Осталась последняя, только одна.
«Ах, если бы всё получилось», -
Так молится Ольга, не зная кому:
Какому безликому богу?
А может быть, Игорю? Павшим в бою?
Назад не нашедшим дорогу?
Но ей неспроста снились бури и штормы,
И ей неспроста снились злые снега;
Ей снился холодный и шквалистый ветер,
Ей снилось сражённое войско врага…
Ей снилось солёное Русское море,
И плыли стремглав из Руси корабли
Туда, где княгине про терпкое горе
На время забыть не друзья помогли.
Но это лишь будет. Над тихим Днепром
Стояла княгиня Ольга
В кольчуге железной, с булатным мечом,
И воздух предутренний, волглый
Дышал по-осеннему скромным теплом.
Летели кровавые листья
Над потемневшей, зеркальной водой,
Своё сознавая бессилье.
И так же бессилен был город древлян:
Горящая белая птица,
Что символом мира слыла у славян,
Сожгла их родную столицу,
И там теперь пусто, лишь пепел седой
Лежит в волосах у княгини
Да редко парит над прожжённой землёй
Орёл в ожидании битвы.
Но вот Ольге снова мерещится море,
Взаправду на этот раз, а не во сне,
За ним возвышаются синие горы
И так соблазнительно манят к себе,
Но мимо проходит надменный корабль
И дальше несётся в широкий простор,
А мудрая Ольга в раскрытые дали,
Вперёд направляет свой пристальный взор.
Крикливые чайки кружили над ней,
Уж виделся греческий город,
Таинственный сумрак церковных огней
Её проводил до порога,
И хор голосов, отражаясь от стен,
Её убаюкал в надежде,
Что Ольга покинет свой собственный плен,
Забудет про имя невежды.
Шептали молитвы при тусклых свечах,
И пах по-уютному ладан,
А Ольга держала в дрожащих руках
Евангелие от Иоанна.
Над Русью вставала немая заря –
Рассвет наступил только-только.
Стояла одна у ворот алтаря
Святая княгиня Ольга.
По улице брёл молодой человек в пиджаке,
С сигарой во рту, с зонтом тёмно-серым подмышкой,
И белый туман, словно кофе в парном молоке,
Беззвучно кипел меж домов, как под бронзовой крышкой.
Ноябрь лениво стекал полумёртвым дождём
По стенам кирпичным, по вечно сухому бордюру,
И тот молодой человек с тёмно-серым зонтом
В волнении смутном поправил свою шевелюру,
Впуская в себя глубоко ядовитый туман
И клетку грудную сжигая отравленным дымом,
Но эта иллюзия, этот искусный обман
Пленяет не хуже незримых интриг анонима.
Стучит монотонную дробь за немытым окном
По крышам железным не дождь и не ливень, не грозы,
А тот молодой человек с тёмно-серым зонтом,
В чьём сердце цветут золотые осенние розы.
Порядком поношенный, старый невзрачный пиджак
Асфальт устилает, и стонут гниющие пальмы
В бурлящем потопе, их душит уродливый наг,
И прочь убегают сквозь небо спугнутые ламы.
Доводит до слёз города молодой человек,
А те ещё спят, рыдают во сне серым ливнем,
И вот наступает на свете особенный век,
Когда до людей снизошёл отчуждённый правитель
И землю украсил оранжевым пёстрым ковром,
И белый туман напустил из своей сигареты,
И старый пиджак расстелил меж замёрзших домов
Под плач навсегда уходящего юного лета.
По улице брёл молодой человек в пиджаке,
Но как его имя? Откуда и кто он, зачем он?
В молочном тумане, уснувшем в безмолвной реке,
Стоял молодой человек, притворившийся тенью…
«Здравствуй», — сказала лошадь…
«Здравствуй», — сказала лошадь.
«Здравствуй», — ответил я.
«Ты потерялся, сыночек?» -
Лошадь спросила меня.
Я ничего не ответил:
Мне нечего было сказать,
Ведь я был один на свете,
Не знал ни отца, ни мать.
«Кто ты?» — спросила лошадь.
«А ты́ кто?» — ответил я.
«Я та, что копытом площадь
Топчет день изо дня,
А ты — потерявшийся мальчик», -
Продолжила лошадь сама,
А я всё стоял и думал,
Счастлива ли она.
«Так что, подвезти до дома?» -
Лошадь спросила меня.
«Лучше до ипподрома», -
Голос дрожал, звеня,
И лошадь заметила это.
В ответ ничего не сказав,
Она понесла меня в лето,
Сквозь город бежала стремглав.
И мимо дома мелькали,
И площадь сменяла площадь,
И взглядом меня провожали,
Меня и бегущую лошадь.
Но вот мы остановились:
Промокший песок на манеже
Сквозь пальцы печально струился,
И конская сбруя прилежно
Висела на старой ограде.
Я, помню, тогда подумал,
Что нету желанней награды,
Чем помощь надёжного друга.
«До встречи», — сказала лошадь.
«До встречи», — ответил я
И, хмурясь, побрёл на площадь
Под струями злого дождя.
Друзья мои, верные спутники жизни,
Пробьёт ли для вас исключительный час,
Когда прекратятся кислотные ливни,
Когда замолчит устрашающий глас
Графитной грозы над притихнувшим полем?
Дождётесь ли вы замечательных дней,
Когда перестанут под гибельным зноем
Рождаться десятки голодых огней
И в ярости дикой сжигать мириады
Деревьев, избавившихся от оков,
Когда вы свои золотые награды
Забудете ради гряды облаков,
Бегущих по чистому, светлому небу,
На акварельную моря лазурь
Вы променяете славу
