Мы братались минут десять и, наконец, поехали дальше.
В шесть десять мы вошли в квартиру.
В шесть двадцать позвонил дежурный какого-то районного отделения милиции и доложил, что вся моя группа арестована и в данный момент отдыхает в КПЗ. На все мои идиотские «Что?» и «За что?», последовало логичное объяснение, что в городе чрезвычайное положение, а тут аэропортовский автобус без номеров, с какими-то бомжами без документов! Я похолодел. Я совершенно забыл, что перед вылетом ещё из Одессы собрал все паспорта, и сейчас они аккуратно лежали в Маринкиной сумке. Никакие уговоры и обещания не помогли – это было вне рамок его компетенции. Единственно, о чём мы договорились, что их, пока я буду разгребать ситуацию, по крайней мере, напоят чаем.
В шесть сорок пять я уже разговаривал с дежурным по городу. В восемь – с помощником военного коменданта. Под честное слово: завтра же, ну максимум, послезавтра лично привезти двадцать билетов на программу, сфотографироваться и принять по «чуть-чуть» со всеми офицерами комендатуры, мне обещали помочь.
В семь пятнадцать дежурный по городу сообщил, что получено «добро» от военных. Я сказал спасибо, привычно пообещал двадцать билетов и заехать как-нибудь на «по чуть-чуть».
В семь тридцать из райотдела доложили, что мои свободны, но уходить не желают, потому что мужики спят, как убитые, а девушки сидят и гоняют чаи в дежурке с оперативным составом.
В семь сорок пять раздался звонок из Киева. Некто официально поблагодарил меня за помощь, спросил, не видали ли мы чемодана атташе-кейс с документами, а то он пропал, вместе с двумя депутатами, а там важные бумаги. Потом сказал, чтобы я не волновался, что Верка у него, и повесил трубку.
В семь пятьдесят позвонила мама и спросила, как долетели.
В семь пятьдесят пять я вырвал телефонный шнур из розетки и засунул аппарат под кровать. С меня было довольно.
– Маня! – сказал я. – Давай по чуть-чуть?
– Давай. – Ответила Маринка.
Мы выпили и легли спать.
Всё было хорошо.
Глупость, как вообще всё на свете, можно распределить по категориям важности.
Глупость человека мелкого, ничтожного может вызвать разве что снисходительную усмешку. Дескать, ну а чего ещё от него ждать? Человек маленький и глупость у него какая-то маленькая, пустяшная.
Его даже немножко жаль из-за того, что ничего умного он придумать не может по определению, но даже умная глупость у него тоже не получается. Так, ерунда какая-то. Глупость и всё. И жаль его именно что «немножко», потому что он мелкий, и глупость у него мелкая. Даже обидно бывает, что она такая мелкая, и ты, вроде как и сам опускаешься до уровня его глупости. И ничего сделать не можешь.
Как будто кто-то чихнул тебе на лакированный ботинок или птичка вдруг пролетела и капнула на пиджак. Остается только утереться и сделать вид, что ты этого не заметил.
Глупость человека среднего, «серого», по положению выше ничтожного, и, значит, более известного, пусть даже в очень узком кругу, вызывает лёгкое раздражение. Что называется «сморозил глупость». Это заставляет поправлять его учительским тоном, то есть вступать в дискуссию. По смыслу такую же глупую, как и та глупость, которая привела к дискуссии. Человек средний, как правило, обидчив и, ляпнув глупость, будет отстаивать свою правоту до посинения, низводя себя и её до уровня глупости человека ничтожного, с которым и спорить-то неохота.
Ещё хуже, если средний человек – ваш родственник или близко знакомый. И его глупость становится как бы вашей общей, поскольку это вы его привели в гости и сидите тут с ним рядом. И вам приходится по началу успокаивать его, похлопывая по плечу, дескать «брось, с кем не бывает!», а потом вступаться за него, как за родного, доводя его глупость до взаимных оскорблений хозяина дома или до драки, что такая же глупость, но с синяками.
Человек по положению «высокий» никогда не опустится до средней глупости. Его глупость высока и адресована не одному собеседнику, а всем присутствующим в кабинете или, что еще значительнее, всему залу. Эта глупость заставляет многих считать, что они просто ослышались, а других делать вид, что они ослышались. Переспрашивать друг у друга, «что он сказал?» неприлично, ибо слова, сказанные таким человеком нужно воспринимать сразу или никогда. Повторять их так же глупо, потому что никто не поверит, что это брякнул он, и все решат, что это сказали вы и теперь пытаетесь приписать эту глупость уважаемому человеку, что с вашей стороны довольно ещё глупее.
Глупость чиновника высшего разряда глупостью не бывает никогда. Это расценивается присутствующими как шутка или как руководство к действию. Эта глупость, как правило, монументальна и бесспорна. Она может стать лозунгом, призывом и даже законом. Что в результате приводит к идиотским последствиям районного или республиканского масштаба. Правда, это легко исправить после его ухода на пенсию или, что еще лучше, на «вечный покой», изящно обозначив как очередную смену курса. До следующей глупости. То есть, до следующей смены курса. Таким образом, идя не прямым курсом, а всё время лавируя, мы идём галсами к известной только начальству цели, точно следуя руководящим указаниям!
И даже, если имя изрёкшего фундаментальную глупость, не сохранится в веках, то сама глупость, отпечатанная тысячными тиражами, высеченная в мраморе или отлитая в бронзе, обессмертится навсегда!
В ликующие времена нашего социалистического вчерашнего завтра, было заведено посылать с просьбой к высокому начальству людей известных. Ну, там подписать письмо, выпросить дотации, уложить в Кремлёвскую больницу или на Новодевичье кладбище. Для этого выбирались орденоносные, как правило, ходоки, лучше известные артисты, идеально – «Народные», которым, как считалось, отказать труднее, чем простым смертным. Идти нормальным законным путём не удавалось, практически никому и никогда. Поговаривали, правда, что были такие случаи, но это требовало таких нервов и времени, что о положительном решении вопроса, человек узнавал уже во время собственных похорон. После чего решение отменялось, поскольку тот, кто просил, сам за этим положительным ответом прийти не мог!
Во Всесоюзном Театральном Обществе метод этот практиковался, как и везде. Существовал, как говорят, даже некий неофициальный график, согласно которому известные актёры по очереди ходили в разные высокие кабинеты, в качестве просителей или ходатаев.
Родители мои, светлой памяти, были фанатичными театралами и с детства таскали меня с собой на все премьеры театральной Москвы. Я был влюблён в театр, боготворил великих артистов и страшно робел за кулисами, куда меня иногда водили после спектакля. Однажды отец привёл меня на какую-то вечеринку, где собрались актёры разных театров. Был концерт, был уморительный театральный капустник, потом ужин для «своих». Я сидел пунцовый от счастья и не открывал рта, боясь пропустить хотя бы слово из тех, что говорились за столом.
Сидел я, естественно, с краешка стола, практически лёжа на тарелке, поскольку из-за плеча отца половины не видел. Шум голосов, звон бокалов, смех – до меня доносились только обрывки фраз и отдельные реплики.
И вот тут великий Анатолий Дмитриевич Папанов рассказал потрясающую историю.
Из-за шума, я не расслышал, то ли он о себе говорил, то ли о ком-то ещё, а когда я встал и подошел ближе, переспрашивать было как-то неловко.
По его словам, дело обстояло таким образом.
Однажды потребовалось в очередной раз сходить в Моссовет подписать у тогдашнего председателя Владимира Фёдоровича Промыслова разрешение на выделение квартиры какой-то уважаемой актрисе, которая жила в коммунальной квартире, в малюсенькой комнатке.
По графику, идти выпало ему (наверное, именно ему, так я понял).
Анатолий Дмитриевич для большей убедительности прикрепил к костюму все свои награды и пошёл.
Самого Промыслова не было, и Анатолия Дмитриевича принял его какой-то заместитель.
– Здравствуйте! – сказал Анатолий Дмитриевич, войдя в приёмную. – Мне назначено. Моя фамилия Папанов.
– Здрасьте! – сказала секретарша, продолжая печатать. – Вы, по какому вопросу?
– Я из ВТО. Дело в том, что...
– Ждите.
Папанов послушно уселся на один из стульев и стал ждать.
Секретарша продолжала тюкать по клавишам. Это была дородная женщина, с «халой» на голове, с густо подведёнными ресницами и губами цвета помидоров «бычьи глазки». Руки её были унизаны перстнями, снять которые можно было, вероятно, только отрубив её пальцы.
То есть, разумеется, она, конечно, сразу узнала, кто перед ней, и в нормальной жизни, умерла бы от счастья за один только автограф, но тут «при исполнении» она строго блюла номенклатурную субординацию. Всем свои видом она давала понять, что вы, конечно, известный артист и всё такое прочее, но это там, на улице, а тут вы, простите, как все, и нечего тут изображать из себя! Ну, «Народный», ну и что, тут и не такие бывали и сидели, и ждали, как миленькие.
