[Часть III]
В саду священника дозрел
Тяжелый виноград,
И в ветре солнечном кружил
Багряный листопад.
Еще мотались по кустам
Колосья ячменя;
Стоит в глазах, как бы вчера,
Их свадьба у меня.
От церкви через этот лес
До Эдварда ворот
С полмили мшистая тропа
В густой тени ведет.
Тропою этой с женихом
Венчаться Мери шла;
Она, хоть и таила грусть,
Казалась весела.
Чуть на погост она пришли,
Где солнышко пекло,
У бедной Мери словно кровь
От сердца отвело.
Чуть сил хватило руку ей
Священнику подать;
Она все видела, молясь,
Там, на коленях, мать.
Они пошли в обратный путь —
Во след я глянул ей,
Как раз, когда она вошла
Под сень густых ветвей.
Она ступила на тропу,
Всю выстланную мхом:
Ей было тяжко этот миг
Припоминать потом.
В тени ее окутал жар,
Потом схватила дрожь;
Веселый звон колоколов
Ее терзал, как нож.
Проклятье матери всегда
Ужасно для детей:
Мать и преступная — все мать,
Нет ничего святей.
Прошло полгода: тот же яд
Таила мать в крови;
Но Эдвард был примерный муж,
А Мери — луч любви.
"Сестра все не приходит к нам,
Мать запрещает ей:
О Эдвард! Я живу с тобой,
Я бы хотела быть другой,
Живей и веселей.
И почему я все грушу?
Нет ничего такого.
Должно быть, от туманных дней
Я не совсем здорова"..
Шла изморозь — ни льда, ни вьюг!
А если свет блеснет,
Бедняжка, чтоб не встретить мать,
Не отопрет ворот.
Но Эллен в мокроту и грязь,
В те мрачные недели,
К ним приходила каждый день,
И с ней все веселели.
О, Эллен верный друг была,
Сестры дороже милой!
Как жаворонок весела,
Она домой лишь к ночи шла,
И дом пустел, унылый.
У нас на первый день Поста
Почти пустует храм: /
Угрозы божьи в этот день
Должны читаться там.
Покойный наш священник мне
Признался как-то раз,
Что хорошо бы этот чин,
Совсем изъять у нас.
В то утро мать пришла во храм
И к Эллен подошла;
У службы Эллен всякий день
В посту у нас была.
И Эллен встретила ее
С приветливым лицом:
"Что, если гнев ее утих,
И мир вернется в дом?"
День был едва на день похож —
Так небеса черны;
Бывает, ночью храм светлей
При четверти луны.
Ревела буря, дикий дождь
О стекла бил упрямо;
Тонули возгласы молитв
В гуденье башни храма.
Молилась на коленях мать,
Поднявши к небу взгляд:
"Пусть ту, что рядом здесь со мной,
Иссушит тайный яд!
Услышь, услышь меня, господь.
Мои держащий дни:
Ту, что причастна к их любви
Навеки прокляни!
Будь проклят день ее и ночь
На вечные года!"
Так помолившись, поднялась,
Спокойна и тверда,
И вышла в дверь, господень дом
Покинув навсегда.
Я видел Эллен. Как она
Вся побледнела вдруг!
Я думал, почему у ней
В глазах такой испуг?
И после службы близ нее
Мы все собрались в круг;
Она шаталась, и блуждал
В ее глазах испуг.
Потом решилась рассказать,
Чем сердце смущено:
"Ведь это клятва грешных уст,
Не все ли мне равно?"
И улыбнулась, и принять
Старалась бодрый вид,
Но лучше, если бы она
Заплакала навзрыд.
Она твердила, боль в душе
Пытаясь побороть:
"Ведь это клятва грешных уст,
И милостив господь!" — —
В ее глазах блуждал испуг,
В душе была борьба:
"Ведь это клятва грешных уст,
Ужель я так слаба?"
Бедняжка — девочкой, она
У ног моих играла —
От Мери утаила все,
Ни слова не сказала.
Но Мери слышала рассказ;
И Эллен обняла:
"О, Эллен, нас теперь она
Обеих прокляла!" — —
Наружи Эдвард под холмом
Шагал вперед, назад,
Ломая сучья у дерев
И прутья вдоль оград.
Он их разламывал в руках
И в сторону швырял,
Как будто бешенство свое
Куда девать не знал.
Вы виднте тот холм? Под ним
Их ферма и теперь.
Он слышал их, он слышал все
И скрежетал, как зверь.
С ним Эллен в горе с детских лет
И в радости сжилась,
И с нежным именем жены
Он имя друга дней весны
Соединял, молясь.
И он в часы своих молитв
К ним не делил любви,
И двух имен единый звон
Звучал в его крови!
Он в дом вошел; в его глазах
Была борьба видна;
И обе обняли его,
И Эллен и жена.
Он Мери плачущей лицо
К своей груди прижал;
Тут ярость перешла в тоску,
И Эдвард зарыдал.
А Эллен лить не стала слез,
Лишь обняла тесней,
Как будто что-то пронеслось
Ужасное пред ней.
Нехорошо, когда ногой
Могильный топчут прах;
Оно и днем зловещий знак,
И не к добру впотьмах.
Могилу видите, вон ту?
Бог даст, бог и возьмет:
Там, сударь, спит мое дитя,
Холодное, как лед.
Все остальные сам я рыл,
И — прах меня бери! —
Я лучше пропляшу на всех,
Чем трону эти три!
"Старик, невесел твой рассказ!" — —
"Вы — что, вы — молодежь;
Мне семьдесят, а ведь и то,
Как вспомнишь, так всплакнешь.
Сестрица Мери этот мне
Поведала рассказ,
Хоть Эдвард сам мне кое-что
Говаривал подчас.
Ну, ладно! Мери, как сестре,
Друг Эллен помогала;
Она была все чаще с ней,
И ей все делалась милей;
Она весь дом держала.
Она по будням на базар,
А в праздник — в церковь шла;
Все как всегда, но это все
Лишь видимость была.
Грустила Эллен? Не скажу.
Но веселилась мало;
И Эдварда она своей
Веселостью пугала.
Она молчала по часам;
Чтоб избежать тоски,
Она певала про себя
Веселые стишки.
И слышалось в ее простых,
Уверенных словах,
Что у нее своя печаль,
Свой неотступный страх.
Вдруг скажет, кисть обняв свою:
"Нет, мне не исхудать!"
Раз Мери за руку взяла
(Взгрустнулось той опять),
В лицо взглянула и слегка
Ей стала руку жать.
Потом сильней, сильней, вцепясь
С какой-то дикой, страстью,
И закричала: "Нет, нельзя
Себя принудить к счастью!"
Раз Мери обняла она
В самозабвенный миг,
И билось сердце, и слова
Шли сами на язык.
Они шли сами, как поток,
Что выступил из ложа,
И, взвизгнув, крикнула она:
"Как ты на мать похожа!"
Так понемногу стал весь дом
С уныньем неразлучен;
И, видя как грустит, жена,
Был Эдвард хмур и скучен.
Он с неохотой ввечеру
Отодвигай засов;
Ему как будто стал чужим
Любимый прежде кров.
Раз вечером он книгу взял,
Не стал в нее смотреть,
Швырнул ее и простонал:
"Нет, лучше умереть!"
Взглянула Мери на него
С улыбкой неживой
И молча на руку к нему
Склонилась головой.
И Эдвард, громко зарыдав,
Колена преклонил:
"У ней разбитая душа!
О, господи! Нет сил!"
Стоял туман. В такие дни
Работа тяжела.
Копнешь, раскашляешься. Все
Весна в тот год не шла.
И вдруг, на удивленье всем,
Жара и духота;
Все тени ищешь, а кругом
На ветках ни листа.
Так вот, есть уголок в лесу,
Его беседкой звать;
Вы, верно, знаете, хотя
Откуда вам и знать.
Поблизости и пастбищ нет,
Тропинок нет туда;
Там зеленеет остролист
Да говорит вода.
Деревья сами разрослись
В густой, тенистый свод;
Совсем беседка; в трех шагах
Студеный ключ течет.
Воскресным утром как-то раз
Друзья сюда пришли;
Алели ягоды; звучал
Церковный звон вдали.
Приятно слушать плеск ручья
И звон колоколов;
Приятно слушать их зараз
Средь тишины лесов.
Усталый Эдвард отдохнуть
На мягкий мох прилег
И задремал под звон ключа;
Тот ключ и в будни, лепеча,
Вас усыпить бы мог,
А он был не совсем здоров
И ночь провел без сна;
Беседа женщин рядом с ним
Была едва слышна.
"Смотри-ка, Эллен, как лучи
Сквозят в листах густых.
Все солнца крошечные в них,
Не больше глаз твоих.
И славой каждое из них
Окружено своей,
И каждый голубой кружок
Оделся в радостный венок
Из тоненьких лучей".
И стали, глядя на лучи,
Судить про их цвета;
"Зеленый", — эта говорит,
"Янтарный", — скажет та.
А Эдвард был недобрым сном
Тем временем смущен;
С тревогой слушали они,
Как тяжко дышит он.
"И это — мать!", — он произнес,
Не открывая глаз,
Виднелись на его лице
И страх, и боль зараз.
Они вздохнули, угадав,
Что в мыслях у него;
Проснувшись, он взглянул вокруг,
Не видя ничего.
Он сел, и прежде, чем из глаз
Тяжелый сон уплыл,
"Прости, Господь, — воскликнул он, —
Я сердце ей разбил!"
Тут Эллен вскрикнула, дрожа,
И вдруг расхохоталась,
А Мери больше никогда
С тех пор не улыбалась.
1797–1809
