Плутаем по переулкам. Во дворе за сугробами темный одноэтажный домишко – ни номера, ни вывески. Оно ли? Стучим, закоченев, в отчаянии. Железо распахивается, на снег падает луч. Внутри тесно, интересно. Много всего, уникальные, экспериментальные экземпляры. Нарцисс и Юннат. Старт, Ленинград. Фотокор, Москва. Даже Момент. Нет, не клей, фотоаппарат, советский поляроид. Рита отогревается и скучает. Дед, радуясь редким посетителям, все ходит за нами, рассказывает, грузит. Дает уговорить себя показать первое, дагерротипическое, порно. Театрально отдергивает занавесочку. Порно разочаровывает, это просто рисунок, довольно невинный.
Впрочем, нам хватает и малости. Вырываемся в морозную тьму и тут же, во дворе, откинув длинную полу ритиной дубленки, я наспех утоляю жгучую жажду. Потом едем ко мне домой пить вино и… чай.
Рита старше меня, но похожа на ребенка: худа, мала ростом. Я легко поднимаю ее одной рукой, попка яблоком в моей ладони. Чувствую себя Адамом. Ресницы всегда мокры. Все обижают – то тетка толкнет в троллейбусе, то продавщица обхамит. В кино вечером не пускают, говорят – нет шестнадцати. Папа, злобный коммунист, превратил жизнь в ад. Да, он покупает ей золото, платья, дубленки, кожаные куртки. Да, у него безупречный вкус. Да, он работает во внешторге. Но он тупой, тупой, тупой гад! Рита его ненавидит. Он не позволяет приводить домой мальчиков.
Половые отношения Рита тоже ненавидит. Она видела однажды, как пьяный папа вожделел маму, та жалобно отбивалась, умоляла его, а он, такой грубый… Это было мерзко.
Рита вводит меня в мир культуры. Открывает мне глаза на Пастернака, переписывает Цветаеву. Мы встречаемся в Ленинке, в музеях, несколько раз в неделю, и при этом пишем друг другу письма – в стихах. Я – без затей, по-русски. Грета – по-немецки. Немецкий – трудный язык, это чудо. Она переводит Фауста и учится на мехмате – второе высшее, у!
Повторяю, половые отношения Рита не любит, в постель ложиться ей отвратительно. Мы крадем наши глотки огня в парадных, музеях, библиотеках, на пляжах и в парках. С ней так интересно! Мы объездили все Подмосковье, были на Севере, в Литве, Крыму, на Волге. Будь у меня большая карта Советского Союза, утыкал бы. Особенно Марго уважает высокие точки, наподобие строительных кранов. Среди наших жемчужин Красная башня Саввино-Сторожевского монастыря на Пасху – там в это время было полно народу. Наутро я был потрясен, открыв «Правду»: башня сгорела. А я ведь не курю.
Все советское Гретхен ненавидит тоже. Ей доставляет моральное удовольствие красть книги в библиотеках, ездить без билета – она наносит вред этой стране. Каждый отпуск – за границу, вдохнуть грудью. Для этого приходится там, в папином внешторге, что-то кому-то хитро давать. Уж боюсь даже спрашивать что.
Еще Рита водит меня в бассейн «Чайка». Попасть очень трудно. Там бывает весь МИД. Рите неудобно в простом советском купальнике в цветочек. Шьет сама, по картинкам из журналов, из тонкой ткани без рисунка. Очень беспокоится, почему в бассейне все мужики ходят за ней, пялятся и предлагают гадкое. Она расспрашивает меня несколько раз, не просвечивают ли волосы. Хм, да мокрого его, купальника, считай, просто нет. Невидимка. Сиськи у нее роскошные. Но Рита – порядочная девочка, любая непристойность ее шокирует.
Вспоминает мужчин. Научные руководители – только не смейтесь – Ватман и Кульман. Какой-то Фима, врач в стройотряде. Обещал устроить ей освобождение от работы за, хм, немного любви. Ну что она, дура вкалывать? «Все-таки все женщины – проститутки». Я не понимаю, зачем и о чем она, мне больно. Однажды приходит нервная, бессвязная. Мотя уехал в Израиль, навсегда. Оказывается, все это время у нее был какой-то Мотя, на десять лет старше, и она без него не может жить – «как без руки или ноги». Он читал Пастернака и, когда водил Риту в кино или кафе, то платил только за себя. Ослепнув от ревности, вгоняю в нее акинак, и еще раз, и еще… Плачем вместе.
Разговоры о замужестве, детях приводят Риту в холодное бешенство, глаза белеют. Я же нищий. По сути, ничего, кроме большого постоянно напряженного чувства, у меня действительно нет. Ни папы, ни мамы во внешторге, ни квартиры отдельной… ну и так далее. «Плодить нищету?!» И все-таки это так обидно! Мы расстаемся, но через год Рита снова со мной.
Между волнами огня и Пастернаком Рита рассказывает про заграницу, как там все культурно и замечательно. Больше всего на свете она мечтает уехать. Здесь же, рядом, напротив «Чайки», в переулке австралийское посольство. Марго все знает – там есть программа иммиграции. Заполняем анкеты. Рите
…там сказали: нет.
Ну а мне: пожалуйста!
Взгляд на брак резко меняется, но поздно, неумолимая река времени разделяет, уносит нас по разным континентам, часовым поясам, по разным вселенным.
Подобно ветру Екклесиаста или, скорее, ударной волне Царь-бомбы, Рита, обежав земной шар, раз за разом возвращается, но все тише, бледнее, мимолетнее. В Штатах она делает серьезные деньги, но ей постоянно не хватает. Ее все обижают – то на бабки кинут, то сотрудники налажают. Прошлой весной кто-то с IP-адресом из Сан-Диего всю ночь читал мой дневник, от корки до корки.
Вернувшись другим человеком уже совсем в другую страну, я снова на Остоженке. Приятель затаскивает меня в мастерскую Льва Головушкина. Пятеро художников ютятся в средневековом подвале за аптекой, у Энгельса – на стенах алмазы селитры. Двор охраняет ретривер Пуго, значительно переживший тезку. Позднее его все-таки убьют, но не застрелят. Отравят. Лева пишет картинки по двести баксов за квадратный метр, читает лекции по искусству, что-то продает и покупает. У него беленькая профессорская бороденка и очоч-ки. Еще у него есть жена, Роза Марковна, женщина с поступью командора. Левушка при ней цепенеет. Она Член Союза Художников. У нее крепкая торговля русским примитивом, есть свои авторы. К счастью, вниманием она Леву не слишком балует, в мастерской бывает редко. А Лева бывает редко дома, ночует в мастерской. Он поит нас жидким чаем из немытых чашек. Кособокие полки, коллекция эротических альбомов. На прощание долго жмет руки и приглашает заходить без затей и приводить подруг. Неужели надеется, что и ему обломится? Дожил до седых волос, а верит в несбыточное.
Вскоре Левушка звонит сам. Он задвинул какому-то колумбийскому наркобарону машину картин, их требуется сфотографировать для таможни. Приступаю к работе. Все русское в моде, фотографы поднимаются на репродукциях. Лева расплачивается рваными грязными пятерками и десятками, с видимой силой отрывая их от сердца. В обменниках воротят нос.
После второго, что ли, сеанса, предлагает замечательную комбинацию: у него есть еще одна мастерская, рядом, напротив Зачатьевского – он пускает меня туда работать, а я снимаю его картины бесплатно. Идем немедленно. Со мной кудрявая Ляля, моя новенькая жена, она обожает старину. Мастерская оказывается даже лучше всех ожиданий. Монастырская гостиница, скрипучие лестницы, запах старого дерева. Из окна глядит Поленов. Ляля не раздумывает ни секунды. Левушка ощупывает ее глазами и, коли так, предлагает сразу располагаться. Он что, хочет поглядеть, как мы будем ЭТО делать? Перебьется. Мы спокойно ждем, пока за ним закроется дверь.
Мастерская, поистине, прелестна. Двор, заросший травой, покосившийся забор и калитка с облупленной краской. Через переулок ржавый завод: «ПЛАНЫ ПАРТИИ – ПЛАНЫ НАРОДА». Путина тогда еще не придумали. Закоулки, тупики, сараи, склады. Пыльные, давно некрашеные домики – первый этаж кирпичный, второй бревенчатый. Тверь? Рыбинск? Вот-вот раздастся звук гармошки и покажется пьяный. Кажется, копаются куры. Ахматова жила в соседнем доме:
Покосился гнилой фонарь —
С колокольни идет звонарь…
А через дом – героиня «Чистого понедельника» Бунина: « Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь – вы представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры!»
Утром иду в булочную на угол, к «Голубятне». Сначала у Шустова тут была на чердаке голубятня. Потом был трактир «Голубятня». Маклеры-«чугунные шляпы» и революционеры.
Остап Бендер держал здесь табачную лавочку с непонятным, но громким научным названием «Никотин». Его звали Юфуд Леви, он был караим из Бахчисарая. Турецкоподданный, кстати. Сам, не сын. Напротив жил Ильф.
Лялины руки не знают отдыха. Постельное белье с оборочками, ваза с цветами, ламбрекены, мои работы по стенам. Немного мешает теснота. Все четыре комнаты забиты… трудно даже сказать, чем. Бережливый Левушка подбирал – вероятно, в то время, когда ломали арбатские дома, строили проспект Калинина. Тумбочка…дцатого века, солдатский котелок, мешок проросшей картошки, несколько рваных и пыльных холстов в когда-то позолоченных рамах. Вначале мы протоптали узенькую дорожку к кровати. Потом стали понемногу расширять пространство. Хлам утаптывался в кладовку, выносился на чердак, на черную лестницу, еще куда-то. Только, упаси Бог, не выбрасывался. Лева ревниво следил за каждой вещью. Вечерами, взяв вино и матрас, мы выбирались на крышу. Над нами шелестели тополя, а прямо перед глазами, в парке Горького шел бесконечный фестиваль фейерверков. Каждая страна-участница имела одну ночь. Стран было много. Феерия была все лето.
