Солдатская I
Идет, хрустя костями, смерть,
Вращая голубую твердь.
На полверсты по три креста,
И за верстой летит верста.
Вам вряд ли будет все равно,
Когда, локтем примяв кровать,
Вы будете смотреть кино,
Как мы там будем воевать.
Что говорить, да нечего,
Сладка ты, человечина.
Братики-солдатики,
Ватные бушлатики,
Через руку на плечо
Виснут автоматики.
Принимайте пацана,
Ему назначена цена —
За верность девять грамм свинца
Да за помин стакан винца,
А отцу да матери —
Крошечки со скатерти.
Нет у войны ни дат, ни вех.
Есть кровь и мат, есть страх и смех,
Предсмертный бред, гробов горбыль.
Скажи, зачем нам эта быль?
Мы все прошли. Зачем опять
Ведется страшный диалог:
— 7,62! - 5,45!
— Привет, мишень! — Привет, стрелок!
И руки над могилами
В кровь ломают милые.
Но мы восстанем травами
Негаданны, непрошенны.
Как полегли заставами,
Подставленны и брошены.
Ведь мы же были бравыми,
Ведь мы же были смелыми.
Так мы вернемся травами,
Обнять вам ноги белые.
Не горюйте, девицы!
Нам — венки, а вам — венцы.
Ты прошептала мне устало:
«Останься, милый, до утра.
Мы были вместе слишком мало».
Но я сказал, что мне пора.
Хотя, по правде, где-то лень,
И я еще побыть не прочь,
Но у людей есть белый день,
А у солдата только ночь.
Упругий марш накоротке,
Рассвет — закат, закат — рассвет.
Как волкодав на поводке.
Ты мне — упрек, а я — совет:
Пока по улицам сирень,
Лови удачу, Евы дочь.
Ведь у людей есть белый день,
А у солдата только ночь.
А может завтра — смертный бой,
Поднимет роту командир,
И мы подохнем как один,
Полмира заслонив собой.
Землицы в жмень, на лица тень,
К обоям карточка на скотч.
Ведь у людей есть белый день,
А у солата только ночь.
А у солдата только здесь,
А у солдата лишь сейчас.
Он будто на ладони весь
Перед тобой в урочный час,
Сломив пилотку набекрень,
Не осудить и не помочь.
Ведь у людей есть белый день,
А у солдата только ночь.
Я только нынче понял, как устал,
Я только здесь вздохнуть спокойно смог,
Когда моих страстей девятый вал
Швырнул меня в кабацкий смрадный смог.
До хруста в пальцах обнимай стакан,
Мешай до хрипа в глотке с песней ром,
Ведь не затем мы переплыли океан,
Чтобы оставить это дело на потом.
Пусть говорят, что мы грубы и злы,
Скажи, откуда нежность взять рукам? —
На шкотах в бурю вязаны узлы —
К эфесам шпаг привыкшим и к куркам.
Да что любовь? — забвения канкан,
И ласки шлюх — ну, полно о пустом,
Ведь не затем мы переплыли океан,
Чтобы оставить это дело на потом.
Здесь нашей райской жизни шалаши,
Такой убогой, что ее не жаль,
Когда хватаем в драке палаши,
Как Моисей Господнюю скрижаль.
Священных книг елейный фимиам
Зовет смирить гордыню под крестом,
Но не затем мы переплыли океан,
Чтобы прощать обидчика потом.
Вот так гуляем из последних сил,
Самих себя готовые пропить,
Счастливо избежавшие могил,
Мы, будем, будем, будем, будем жить!..
До хруста в пальцах обнимай стакан,
Мешай до хрипа в глотке с песней ром,
Нам жизнью день на растерзанье дан,
Все остальное — в прошлом и потом.
(Воспоминание о Японии)
Жил-был на свете самурай,
Он защищал любимый край,
С утра постился на кефире,
А на ночь делал харакири.
Ты так и знай, ты так и знай,
Был очень смелым самурай.
К нему пришел один монах,
Босым, в оранжевых штанах,
Они уселись на татами
Поговорить о Гаутаме.
Вот он какой, вот он какой,
Наш Гаутама дорогой.
Потом по чашечке сакэ
Держали наотлет в руке,
Читали из Омар Хайяма
И созерцали Фудзияму.
Как жалко, что Омар Хайям
Не видел в жизни Фудзиям.
Пришли две гейши из Киото,
Весь вечер танцевали хотту,
Приподнимая кимоно,
Но, впрочем, было так темно…
Ну вот и все, ну вот и все,
Окончилось все хоросе.
(Плач Ярославны)
Что глядишь ты, Юлий Цезарь, за реку,
Отгоняя прутиком комарика?
Лучше жить, как люди, по закону,
Чем бродить над кручей Рубикона.
Али нынче ты навеселе?
Аль не первый парень на селе?
Али мало под тобой народу,
Что ты ищешь рокового броду?
Так ли уж нуждается Империя
В том, чтоб ты бродил, шагами меряя
Полосу запретную, прибрежную,
Властною походкою небрежною?
Хочется тебе или не хочется,
А ножи-то сыщутся, заточатся.
Ладно ли, хмельно ль живут князья,
Да друзья в столице не друзья.
Может, диких варваров обычаи
Разжигают манию величия.
Только эдак долго ль до беды,
Чахнет добрый конь от лебеды.
Сядет Цезарь, погрызет былиночку,
Глянет вдаль, с ресниц смахнет пылиночку…
Встанет, на плече поправит пряжечку —
Давит груз возможностей, бедняжечку.
Не ходи ты, Юлий Цезарь, за реку —
Рим не город, люди не комарики.
Нравится тебе или не нравится —
Веточкой стегая, не управиться.
Али мало тебе в жизни дадено,
Что на сердце нарывает ссадина?
Бродит Цезарь над рекою, мается,
И хрустит пруток в руке, ломается.
Мне песней мир не изменить,
А жаль, а может, к счастью.
Есть в этом афоризме нить
Усталости отчасти.
Уйду на кончике стрелы
Скитаться по мишеням,
Любитель мудрой старины
И старых прегрешений.
Ну что тебе с того, стрелок,
Что я лечу, распятый,
Туда, где пишет некролог
Мне бывший враг заклятый;
Туда, где только слово «жил»
Останется со мной,
Да лука натяженье жил
Рукою неземной?
Срывает времени поток
Мгновение сближенья,
Есть горькой радости глоток
В стрельбе на пораженье.
Вот только как мне угадать,
Захлебываясь криком,
Что существует благодать
Для малого в великом?
Вот только как мне, семеня,
Угнаться за тобой,
Мой гений, бросивший меня
Стрелою на убой?
И, чтобы мой не слышать крик,
Заткнул мне песней рот…
Ты все сумел учесть, старик,
Хранитель двух ворот.
Между белых домов опадает листва —
Это осень пришла, предъявила права.
Между белых домов, мимо серых окон,
Опадает листва. Так велось испокон.
Многоточье дождя мимо спиц тополей.
Замерзает земля под ногами людей.
Между белых домов, мимо серых окон,
Многоточье дождя. Так велось испокон.
Замерзающий дождь превращается в снег
И ложится под нож леденеющих рек.
Может, это беда бродит мимо окон,
Но так было всегда, так велось испокон.
От подъездных ступень пожелтевшим листом
Улетал грустный день под тяжелым зонтом.
И шептала вода, завершая полет
На стекле крошкой льда: «Все пройдет, все пройдет…»
