Ознакомительная версия.
Я кивнул.
– А скажи, Майк, что умеет делать дерьмо?
Я молчал, ожидая очередного удара.
– Не знаешь? Это очень просто, Майк. Дерьмо умеет вонять. (Он расхохотался) Это ведь так просто. Ты воняешь, Майк!. Все чувствуют?!
Все, включая заметно повеселевшего Рони, с довольным видом закивали и переглянувшись рассмеялись.
– Так вот, Майк, – продолжал мотоциклист, – я не терплю вони. Я не люблю, когда кругом воняет, а еще больше я не люблю, когда дерьмо думает, что оно не дерьмо! А ты ведь дерьмо, Майк? Толстое, женоподобное дерьмо! Все в курсе?
Я молчал. Тем временем Джон почти разогнулся и с кислой миной исподлобья поглядывал на меня и на происходящие.
– Что, Джон, больно было? На, возьми еще, – подал голос второй детина – жилистый и высокий, и со всей дури врезал ногой опять в пах. Джон снова согнулся.
Мотоциклист тем временем начал озираться по сторонам, как будто чего-то выискивая, но не найдя, с сожалением сплюнул под ноги и в развалку подошел к торчащей рельсе. Немного помедлив, бойко подпрыгнул и вцепился в нее ладонями. Пару секунд повисев, стал всем телом тяжело раскачиваться, как стокилограммовый боксерский мешок на кронштейне.
– Хорошая штуковина, – заключил он, неожиданно соскочив на землю, – специально для такого унылого дерьма как вы. Джеки! – обратился он к своему третьему собрату – толстому веснушчатому ухарю, – залезь в контейнер, пройдись по ништячкам, найди верёвку или что-нибудь похожее. Вздернем этих придурков. Пусть все местные нигеры знают, что с нами шутить – себя не уважать.
И Джеки отправился в сторону мусорных баков, хотя, стоит заметить, весьма не охотно. Вскоре, как будто чем-то разочарованный он вернулся, волоча по земле испачканный сырным соусом полутораметровый обрезок каната.
– Нам нужно две, Джеки…
– Сам ройся в этом дерьме, если тебе надо…
– Ладно, – смягчился мотоциклист, – по очереди вздернем, сначала этого с отбитыми яйцами… А ты, толстый, смотри и примеряй на себя…
Я не выдержал, дернулся и хотел побежать, но получив подножку, рухнул прямо перед Джоном, которому уже сварганили петлю и накинули на шею. Лицо его было искривлено страхом и чувствовалось, что он еле держится на ногах. Мотоциклист пнул под рельсу валявшийся невдалеке ящик из под детского питания и приказал Джону встать на него. Джон, словно не помня и не чувствуя себя, взошел на эшафот, а рыжий толстяк без промедления выбил ящик у него из под ног. Мой друг повис. Его язык почему-то застрял между зубами и кровь алой змейкой поползла по подбородку. Он извивался как уж, а сдавленный прощальный стон вселил в меня ужас и панику.
– Молись за него, Майк, – ехидничал мотоциклист, – твоя жизнь, вернее ее длина зависит теперь от того сколько продержится этот ублюдок. Жди верёвку.
И я ждал. А Джон пока держался, но тут совсем плохо стало мне. Ноги подкашивались. Я понял, что эти парни не шутят и жизнь таких как мы, для них ничего не значит.
Джон стал затихать, я вновь, собрав последние силы попытался вырваться, как вдруг опять чья-то стальная клешня вцепилась в мои волосы и со всей дури ткнула лицом в «стену плача».
– Еще минута и он кончится, – усмехнулся рыжий, – потом твоя очередь, толстый. Осталось не долго.
Но тут до меня донесся знакомый голос.
– Эй вы! Дети бешеной коровы. Вам несказанно повезло родиться на десяток годков позже тех парней, что догнивают теперь в сайгонских джунглях, зажаренные гуками заживо… Люди, где вы!? Посмотрите на этих смельчаков! Они бесстрашны, как шакалы, не боящиеся пожирать падаль… Эй, придурки! Я к вам обращаюсь! Мне плевать, что будет со мной, но у одному из вас я все-таки продырявлю вот этой штуковиной (он помахал перед собой железной трубой) грудную клетку и посмотрю, что там вместо сердца…
Это был тот самый белый старик. Возникший из неоткуда и словно принесенный на одном из черных облаков, он стоял теперь неподалеку от нас, опершийся на обрезок канализационной трубы. Чудак кричал так неистово, как будто хотел напугать самого себя… И его услышали. Вскоре пронзительное рыдание сирены прервало казнь.
– Рвем когти! – крикнул мотоциклист, – завел свою махину и компания исчезла, оставив после себя желтый туман пыли.
Мы со стариком кое-как стянули Джона с рельсы и опустили на землю. Он был мертв. Наверное, уже как минуту назад. Один глаз, широко открытый, черный и грустный, смотрел в точно такое же небо. Я осторожно закрыл его ладонью и взглянул на старика. Но тот теперь уже не замечал меня или делал вид, что не замечал. Вытирал краем рукава Джону кровь с подбородка и что-то невнятное бормотал себе под нос.
Джона похоронили через день. Его мать долго сидела возле гроба, тихо плакала, расчесывая сыну закругленным женским гребнем непослушную кудрявую челку. А отец, попивая пиво, с горечью в голосе сетовал на то, что отныне не сможет получать такие питательные и вкусные консервы для всей семьи, а также на то, что теперь по любому придется найти работу.
А я остался жить. Жить дальше. Но уже по-другому. Никогда никого и ничего не боясь. Жить, как в ожидании той самой веревки, которая в итоге дождется каждого из нас. Рано или поздно.
Квартира, которую я снял за смешную цену, тем странным сентябрём в Ялте на Московской улице, на поверку оказалась смежной «двушкой», хотя приставленный ко мне риелтор, с хитро вздернутой обесцвеченной бровью, отчего-то твердо называл ее «однушкой». Так уж повелось у них «ялтовчан»…
Предстоящий отпуск грел загнанную столичной суетой душу двадцатью пятью сутками сущего безделья. Сулил оздоровление, как физическое, так и психическое. Да и могло ли быть иначе? Небо, цвета отполированного сапфирина – окрыляло! Солоноватый запах близкого моря, так замысловато перемешанный со смолистым ароматом хвои красавцев кипарисов – пьянил, пробуждая спящие желания.
Диковинные жителю центральной части России лавровые, оливковые, сандаловые дерева, стучащиеся от легкого ветерка каждое утро в окно, вводили сознание в запредельный мир сказки…
Всё это субтропическое изобилие вселяло надежду на лучшее, крепило изрядно подорванную за сорок лет веру в жизнь, которая по уверению мудрецов должна быть прекрасна несмотря ни на что.
План отдыха был немудрён. Ранним утром – легкий завтрак, купание в морской волне. Затем плотный комплексный обед в одном из ялтинских ресторанов. После полуторачасовой сон в почти антикварном кресле-качалке на просторной лоджии. А там, ближе к вечеру, в кафе «Садко» ожидал обильный полдник, где пирожное «Черный принц», залитое чашкой, другой зеленого чая Лю Ань Гуа Пянь, неизменно внушает обоим полушариям мозга, что единственная радость в жизни после сорока лет – еда.
По выходу из кафе не возбранялась неспешная прогулка восвояси, когда по Московской, когда по Киевской, а по возвращению просмотр украинских телепередач. Последние издавна вселяли в меня некий болезненный оптимизм, то ли от того, что я мало понимал «мову» и от души смеялся своеобразным трактовкам некоторых русских слов, то ли от того, что сам украинский язык по своей природе был куда более напевным, чем русский, и этой самой напевностью позитивистски услаждал слух.
И наконец вечером (что особенно грело) предстояло обязательное принятие местного алкоголя в виде ялтинского «Магарача» или массандровского «Хереса» плюс медитативное созерцание мельтешащих повсюду женских нижних конечностей.
Так бы оно, скорее всего и произошло, если бы не обстоятельства, неожиданно свалившиеся на меня сразу же, как я ступил задёшево купленными на местном рынке сланцами в предоставленную мне квартиру.
Расплатившись в коридоре с тем самым, немного странноватым риелтором я вошел в зал. Со стороны свободной от мебели стены мне сразу же послышался глухой, неопределённого пола голос. Его тембр был даже не альтовый, а контральтовый, к тому же скрипучий, наделённый легкой тремолической дрожью. Недолго размышляя, я убедил себя, что это голос старика, а не старухи. Уж больно он был не высок и по тесситуре более подходил к мужским голосам, ну, или же мне просто хотелось в это верить.
Женоголосый «старик» что-то безудержно бормотал, будто исповедовался, а местами поучал своего безропотного собеседника. Собеседник же упорно не отзывался.
Переведя дух, я решил, что невидимый болтун, либо законченный сумасшедший и разговаривает сам с собой, либо общается с домашним животным, вроде собаки или кошки. Предполагаемое животное в один миг вызвало жалость, потому как увещевания «хозяина» выходили настолько длинными, эмоциональными и даже хамоватыми, что воображаемый, к примеру, кот, выглядел героическим слушателем, достойным множества похвал и вкусных наград.
Смысл этих рассказов понять было сложно. Стена, разделявшая меня с разговорчивым соседом, скрадывала артикуляцию и дикцию. Но постепенно мой слух заметно окреп, приноровился и я сумел кое-что разобрать:
Ознакомительная версия.
