" Я начал свой рассказ про грозный год страданий, "
Я начал свой рассказ про грозный год страданий,
И, опершись на стол, я полон колебаний.
Могу ли все сказать? И продолжать ли мне?
О, Франция! Звезда померкла в вышине!
Я чувствую, как стыд мне сердце заливает…
Смертельная тоска. Чума чуму сменяет.
Что ж! Будем продолжать Историю, друзья!
Наш век перед судом. И здесь свидетель я.
1Тулон — пустяк; зато Седан!
Паяц трагичный,
За горло схваченный рукой судьбы логичной,
Раб собственных злодейств, вдруг увидал в глаза,
Что стала им играть, как пешкою, гроза,
И рухнул в глубину бездонного позора,
И неотступный блеск карающего взора,
Свидетеля убийств, последовал за ним.
Вчера еще тиран, сегодня призрак, дым,
Он богом брошен был вглубь черного провала,
Каких история дрожащая не знала,
И поглотил его зловещей бездны зев.
Все предсказания превысил божий гнев.
Однажды этот шут сказал: «Надев порфиру,
Не ужас я внушил, а лишь презренье миру»
Когда же стану я властителем земли?
Пред дядею моим дрожали короли.
Маренго я не знал, но знал денек брюмера.
Макиавелли ум или мечту Гомера
Мой дядюшка умел в жизнь воплощать равно.
Мне хватит первого. Мне Галифе давно
Принес присягу. Мне верны Морни, Девьенны,
Руэры. Я не взял ни Дрездена, ни Вены,
Ни Рима, ни Москвы, — что ж, надо взять скорей.
Я флаг андреевский сгоню со всех морей
И заберу себе владенья Альбиона.
Вор — прозябает лишь без мирового трона.
Великим стану я; служить мне прибежит
В тиаре папской Пий, в чалме Абдул-Меджид,
Царь в пышной мантии, в собольей шапке старой.
Ведь если я сумел обстреливать бульвары,
Я Пруссию согну; и, право, труд один —
Тортони штурмовать и штурмовать Берлин;
Взял банк я — Майнц возьму без всякой лишней драки.
Стамбул и Петербург — две гипсовых собаки;
Эммануил и Пий схватились за ножи;
Дерутся, как козлы, столкнувшиеся в ржи,
Ирландцы с бриттами; Вильгельм полу-Аттила
И псевдо-Цезарь Франц, однако полный пыла,
Вцепились в волосы; весьма горячий град
Испанцы Кубе шлют. Я крикну всем: «Назад!» —
И, некогда босяк, паяц, я — ходом хитрым —
Над всеми тронами вдруг сделаюсь арбитром.
И без труда почти мне слава суждена:
Быть всемогуществом, всплывя наверх со дна,
Великим Карлом стать из лже-Наполеонов —
Недурно. Надо что? Взять несколько мильонов
Взаймы, — не в первый раз! — дождаться темноты,
Когда повсюду спят и улицы пусты,
И, как халиф Гарун, бродивший столь беспечно,
Вдруг счастья попытать. Удастся ведь, конечно,
Рейн перейти, когда был пройден Рубикон.
Пьетри гирляндами украсит свой балкон.
Он умер, Сент-Арно; что ж, заменю Базеном.
Мне Бисмарк кажется плутом обыкновенным,
И втайне думаю, что я получше плут.
Пока я достигал удачи там и тут.
Помощник мой — обман, и счастье мы с ним стащим;
Я трус — но побеждал, подлец — но слыл блестящим.
Вперед! Я спас Париж и должен мир спасти,
Я не остановлюсь теперь на полпути.
Мне остается лишь метнуть шестерку ловко.
Но надо поспешить, удача ведь — плутовка!
Мир скоро будет мой, как я давно мечтал;
Из шара этого мне сделают бокал.
Я Францию украл, украсть Европу можно.
Декабрь — вот мой мундир, и тьма — мой плащ
дорожный.
Нет у кого орлов, тот коршунов найдет.
Неважно! Всюду ночь. Воспользуюсь. Вперед!»
Но всюду белый день — над Лондоном, над Римом;
Лишь этот человек считал себя незримым.
Насмешку затая, его Берлин стерег.
Лишь будучи слепым, он в ночь поверить мог.
Всем яркий свет сиял, лишь он во тьме скитался.
Увы! Он ни с числом, ни с местом не считался.
Вслепую, ощупью, вися над пустотой,
Своей опорою считая сумрак свой,
Самоубийца тот, свои войска построив,
Послал историей прославленных героев —
Без хлеба, без вождей, без пушек, без сапог —
Туда, где бездною зиял безмолвный рок.
Спокойно сам их вел — все ближе, ближе к краю.
«Куда ты?» — гроб спросил. Он отвечал: «Не знаю».
Да, в Этне Эмпедокл исчез, а Плиний был
Убит Везувием: их, мудрецов, манил
Загадкой блеск жерла. Да, в Индии брамина
Жрет невозбранно червь, и муки той причина —
Стремленье рай обресть. Да, свой непрочный челн
Ловец кораллов мчит среди коварных волн,
Как кошка лижущих, меж островов Липари,
Чья лава пурпуром горит в его загаре, —
От мысов Корсики и до корфийских скал.
Да, мудрым пал Сократ, Христос безумцем пал,
Один — рассудочный, другой — в выси паривший.
Да, вопиял пророк, Иерусалим клеймивший,
Пока удар копья его не умертвил.
Да, в море Лаперуз и в воздух Грин поплыл.
Да, к персам Александр пошел, Траян к дакийцам.
Понятно это все! Подвижникам, убийцам,
Героям — было что искать! Но в бездне лет
Видал ли кто-нибудь безумный этот бред,
Нелепый балаган, — видал ли идиота,
Кто, нисходя с вершин триумфа и почета,
Держась за нитку ту, в конце которой гроб,
Могилу б рыл себе и, отирая лоб,
Под нож, таинственный и страшный, сам, с разгону,
Подсунул голову, чтоб укрепить корону?
Когда комета вновь летит в небытие,
Следят созвездия последний блеск ее;
И дьявол свергнутый в своем паденье грозном
Хранит величие, оставшись духом звездным;
Высокая судьба, избранница веков,
Горит сиянием последних катастроф.
Так Бонапарт: он пал, но грех его огромный,
Его Брюмер, не стал позором бездны темной;
Господь его отверг, и все ж над ним не стыд,
А нечто гордое и скорбное горит,
И грани светлые сильнее мрачных граней;
И слава с ним навек средь муки и рыданий;
И сердце, может быть, в сомнениях, смогло
Простить колоссами содеянное зло.
Но горе тем, кто стал творить злодейство в храме,
С кем снова должен бог заговорить громами.
Когда титан сумел украсть огонь с небес,
Любой карманный вор ему вослед полез.
Сбригани смеет ли равняться с Прометеем!
Теперь узнали мы, — и в ужасе хладеем, —
Что может превзойти великого пигмей,
Что смерча гибельней отравленный ручей,
Что нам еще грозят слепой судьбы измены —
Тяжеле Ватерло, больней святой Елены.
Бог солнцу черному мешает восходить.
И совесть грозная велит нам искупить
Брюмер и с ним Декабрь, еще одетый тайной,
О звездах грезящий в грязи необычайной, —
Чтоб ужасы тех дней из памяти изгнать,
Велит нам на весы последней гирей встать,
Чтоб тот, кто всех давил, предстал бы для вселенной
Не жертвой царственной, а падалью презренной!
Тогда, о род людской, урок ты обретешь,
Тогда презрение в твою вольется дрожь,
Тогда пародия придет взамен поэмы,
И с омерзением тогда увидим все мы,
Что нет трагедии ужасней и гнусней,
Чем та, где шествует гиганту вслед пигмей.
Он был злодей, и рок так сделал непреложный,
Чтоб все ничтожество стяжал он, весь ничтожный;
Чтобы вовек ему и ужас и позор
Служили цоколем; чтоб роковой сей вор,
Чей воровской притон стал троном величавым,
Добавил мерзости — в них погрузясь — канавам;
Чтоб цезарь, отпугнув зловонием собак,
Припадок тошноты вдруг вызвал у клоак!
Что Рамильи теперь? Что поле Азинкура
И Трафальгар? О них мы только вспомним хмуро.
Обида ли — Бленгейм, и скорбь ли — Пуатье?
Не скрыто ли Кресси навеки в забытье?
Нам Росбах кажется теперь почти успехом.
О Франция! Вот где твоим ниспасть доспехам!
Седан! Могильный звук! Там оборвалась нить.
Отхаркни же его, чтоб навсегда забыть!
Равнина страшная! Два стана ждали встречи.
Два леса подвижных — сплошь головы и плечи,
И сабли, и штыки, и ярость, и напор —
Навстречу двинулись, смешались, взор во взор…
Крик! Ужас! Пушки там иль катапульты? Злоба
Всегда смятение родит у края гроба —
И это подвигом зовется. Все бежит,
Все рушится, и червь добычу сторожит.
И смертный приговор монарших правосудий
Здесь над людьми, увы, должны исполнить люди!
Убийство ближнего — вот лавры там и тут.
Фарсала ль, Гестингс ли, Иена ли — несут
Одним триумф, другим — отчаянье разгрома.
О ты, Война! Тебя на колеснице грома
Безумно жеребцы невидимые мчат.
Ужасен был удар. Кровавой бойни ад
У всех зажег зрачки — как раскалил железо.
С винтовкою Шаспо боролся штуцер Дреза.
Дым тучею валил, и тысячи горгон
Метнули скрежет свой в кровавый небосклон, —
Стальные гаубицы, мортиры, кулеврины;
Взметнулись вороны вкруг роковой долины:
Им праздник — всякий бой, пир — всякая резня.
Кипело бешенство средь дыма и огня,
Как будто целый мир в бой погрузился тоже —
От трепетных людей до веток, полных дрожи,
До праха жаркого равнины роковой.
Меняясь натиском, развертывался бой.
Там Пруссия была, здесь Франция родная.
Одни — с надеждою прощались, умирая,
Другие — с радостью постыдною разя;
Всех опьяняла кровь, безумием грозя,
Но не бежал никто: судьба страны решалась.
Зерно каленое по воздуху металось:
Картечь горячая хлестала все кругом;
Хрипевших раненых давили каблуком;
И пушки, грохоча в мучительной надсаде,
Бросали по ветру седого дыма пряди.
Но в недрах ярости, как благостная весть,
Сияли — родина, долг, жертвенность и честь.
Вдруг в этом сумраке, где отдаленным эхом
Свирепый призрак — смерть встречала пушки смехом,
В безумном хаосе, в эпическом аду,
Где сталь врубалась в медь, ломаясь на ходу,
Где опрокинутых разили сверху бомбы,
В рычанье, в грохоте зловещей гекатомбы,
Под непрерывный плач взывающих рожков,
Где каждый наш солдат, сражаясь, был готов
Сравняться с предками, увенчанными славой, —
Внезапно строй знамен вдруг дрогнул величавый,
И в час, когда бойцы, покорствуя судьбе,
Дрались и падали в неистовой борьбе,
Раздался страшный крик. «Я жить хочу!»
И разом
Смолк рев орудий; бой, уже терявший разум,
Стих… Бездна адская свой суд произнесла.
И когти напряглись у Черного Орла.
Тогда вся Франция, — любой великий подвиг, —
Ее отвага — Бренн, ее победа — Хлодвиг,
Титаны галльские с косматой головой,
Сраженья гордые — Шалона славный бой,
Ужасный Тольбиак, кровавая арена
Ареццо, Мариньян, Бувин, Боже, Равенна,
Свирепый Аньядель на боевом коне,
Форну, Иври, Кутра, Фонтенуа в огне,
Денен и Серизоль — бессмертные удары,
В чьем взоре молнии и в крыльях — пламень ярый,
Маренго и Ваграм — ревущее жерло,
Последнее каре на поле Ватерло,
И все вожди: и Карл, великий средь великих,
За ним — Мартелл, Тюренн — гроза тевтонов диких,
Конде, Виллар — бойцов надежда и пример,
И Сципион-Дезе, и Ахиллес-Клебер,
И сам Наполеон, векам сложивший сагу, —
Рукой разбойника свою отдали шпагу.
Вианден, 5 июля
