Михаил Зенкевич - Стихотворения

О, прости, о прости меня моя Беатриче
Без твоего светоносного тела впереди
Я обуздывал тьму первозданных величий,
Заколял, как на вертеле, сердце в груди.
И я с ордами мыкался. Кормясь кониной,
В войлок сваленной верблюжьим потником,
От пожарищ, пресыщенный лаской звериной
На арканах пленниц гнал косяком.
А ты все та же. В прозрачной одежде
С лебедями плескаешься в полдень в пруду,
Твои груди — мимозы и сжимаются прежде,
Чем я кудрями к ним припаду.
Вот смотри — я, твой господин я невольник,
Меж колен раздвинув передник из роз.
Целую на мраморе царственный треугольник
Нежно курчавящихся золотых волос.

Хоть отроческих снов грехи
Средь терпких ласк ей не рассказаны,
Но с женщиной тайно связаны
Струнами зычных мышц стихи.
Как в детстве струи жгли хрустальные
И в зное девочки, резвясь.
Рядили холмики овальные,
Как в волоса, в речную грязь.
Мне акробаток снилась лестница
Под куполом, и так легко
На мыльный круп коня наездница
С размаха прыгала в трико.
И помню срамные видения,
И в гари фабрик вечера,
Но я люблю тебя не менее,
Чем робким отроком, сестра.
Сойди, зрачками повелительных
И нежных глаз разрушь, разъяв,
Сцепленье жвачных глыб, стремительных
Средь вод, и зарослей, и трав.
Пусть дебрей случных мы наследники,
Вновь наши райские сады,
Неси же в лиственном переднике,
Как Ева, царские плоды.

Видел я, как от напрягшейся крови
Яростно вскинув трясущийся пах,
Звякнув железом, заросшим в ноздрях,
Ринулся бык к приведенной корове.
Видел, как потная, с пенистым крапом,
Словно хребтом переловленным вдруг
Разом осела кобыла, и с храпом
Лег на нее изнемогший битюг…
Жутко, услышав кошачьи сцепленья,
Тигров представить средь лунных лучей..
Нет омерзительней совокупленья
Винтообразного хлябких свиней.
Кажется, будто горячее сало,
Сладко топясь на огне я визжа,
Просит, чтоб, чмокая сочно и ало,
В сердце запело дрожанье ножа.
Если средь ласки любовной мы сами —
Стадо свиных несвежеванных туш, —
Дай разрешенье, Господь, и с бесами
В воду лавину мясную обрушь!

Пять материков, пять океанов
Дано моей матери, и я пятью
Лучезарными зеркалами в душу волью
Солнечный ветер млечных туманов.
Приниженное искусствами Осязанье,
Ты царственней остальных пяти:
В тебе амеб студенистое дрожанье
И пресмыкающихся слизкие пути.
Мумму Тиамат, праматерь слепая
Любовного зуда, в рыбью дыру
Растерзанной вечности, не она ли, слипая
Катышами, метала звездную икру…
И вы, близнецы расщепленного рода,
Неразделимые — кто древнее из двух —
Присосы, манящие в глубь пищевода,
Или музыкой ароматов дрожащий нюх.
В вас прыжок электрический на кошачьих лапах,
Беспокойная вскинутость оленьего венца,
Прохлада источников и мускусный запах
Девственной самки, зовущей самца.
И вы, последние, нежные двое —
Зрение и Слух,  как млечный туман,
Без границ ваше царство радужное огневое,
Бушующий энергиями эфирный океан.

Эй, други, нынче в оба
Смотрите до зари:
Некрашеных три гроба
Недаром припасли,

Помучайтесь немножко,
Не спите ночь одну.
Смотрите, как в окошко
Рукой с двора махну.

У самого забора
В углу там ждет с листом
Товарищ прокурора
Да батюшка с крестом.

И доктор ждет с часами,
Все в сборе — только мать
Не догадались сами
На проводы позвать.

Знать, чуяла — день цельный
Просилась у ворот.
Пускай с груди нательный
Отцовский крест возьмет.

Да пусть не ищет сына,
Не сыщет, где лежит.
И саван в три аршина,
И гроб без мерки сшит.

Эй, ты, палач, казенных
Расходов не жалей:
Намыль для обряженных
Удавочку  жирней!

Потом тащи живее
Скамейку из-под ног,
Не то, гляди, у шеи
Сломаешь позвонок.

А коль подтянешь ловко,
Так будет и на чай:
По камерам веревку
На счастье распродай.

Мне страшен летний Петербург. Возможен
Здесь всякий бред, и дух так одинок,
И на площадках лестниц ждет Рогожин,
И дергает Раскольников звонок.
От стука кирпича и едкой гари
Совсем измученный, тащусь туда,
Где брошенные дети на бульваре
В песке играют и близка вода.
Но телу дряблому везде застенок:
Зеленым пламенем рябит листва,
У девочек вкруг голеньких коленок
Под платьицем белеют кружева.
Исчезло все… И я уже не чую,
Что делается…Наяву? В бреду?
Наверх, в квартиру пыльную пустую,
Одну из них за лакомством веду.
И после — трупик голый и холодный
На простыне, и спазмы жадных нег,
И я, бросающий в канал Обводный
И кровяной филей, и синий стек…

Чад в мозгу, и в легких никотин —
И туман пополз… О, как тяжел ты
После льдистых дождевых крестин,
День визгливый под пеленкой желтой!

Узкий выход белому удушью —
Все сирены  плачут, и гудки
С воем одевают взморье тушью,
И трясут дома ломовики.

И бесстыдней скрытые от взоров
Нечистоты дня в подземный мрак
Пожирает чавкающий боров
Сточных очистительных клоак.

И в тревоге вновь душа томиться,
Чтоб себя пред тьмой не обмануть:
Золота промытого крупица
Не искупит всю дневную муть.

Пусть там далеко в подкове лагунной
Лучезарно стынет Великий Океан
И, выгнувши конусом кратер лунный.
Потоками пальм истекает вулкан.

Цепенеют на пурпуре синие тени,
Золотится на бронзе курчавая смоль.
Девушки не знают кровотечении,
А женщинам неведома материнства боль…

Прислушайтесь вечером, когда серо-слизкий,
На полярном закате тускло зардев,
Тушью клубясь по свинцовой воде,
Вздымает город фабричные обелиски.

А на железопрокатных и сталелитейных
Заводах — горящие глыбы мозжит
Электрический молот, и, как лава в бассейнах
Гранитных, бушуя, сталь бурлит.

Нового властителя, эхом о стены
Ударясь, зовут в припадке тоски
Радующиеся ночному шторму сирены,
Отхаркивающие дневную мокроту гудки.

Гряди! Да воздвигнется в мощи новой
На торсе молотобойца Аполлона лик,
Как некогда там на заре  ледниковой
Над поваленным мамонтом радостный крик.

Хотелось в безумье, кровавым узлом поцелуя
Стянувши порочный, ликерами пахнущий рот,
Упасть и, охотничьим длинным ножом полосуя,
Кромсать обнаженный мучительно-нежный живот.
А прорубь окна караулили цепко гардины,
А там, за малиновым, складчатым плотным драпри,
Вдоль черной Невы, точно лебеди, с Ладоги льдины
Ко взморью тянулись при блеске пунцовой зари.

Небо, словно чье-то вымя,
В трещины земли сухой
Свой полуденный удой
Льет струями огневыми.
И пока, звеня в ушах,
Не закаплет кровь из носа,
Все полощатся у плеса
Ребятишки в камышах.
А старухи, на погосте
Позабывшие залечь,
Лезут с вениками в печь
На золе распарить кости.
И тревожно ловит слух —
В жидком огненном покое
Чем чудит угарный дух:
Пригорит в печи жаркое
Из запекшихся старух;
Иль, купаясь, кто распухнет
В синий трупик из ребят.
Иль дыханьем красным ухнет
В пыльный колокол набат.