Словно распад сознанья полосы и круги. Грозные топки смерти. Мертвые рычаги.
Градусники разбиты: цифирки да стекло мертвым не нужно мерить, есть ли у них тепло.
Мертвым не нужно зренья выкрошены глаза. Время вам подарило вечные тормоза.
В ваших вагонах длинных двери не застучат, женщина не засмеется, не запоет солдат.
Вихрем песка ночного будку не занесет. Юноша мягкой тряпкой поршни не оботрет.
Больше не раскалятся ваши колосники. Мамонты пятилеток сбили свои клыки.
Эти дворцы металла строил союз труда: слесари и шахтеры, села и города.
Шапку сними, товарищ. Вот они, дни войны. Ржавчина на железе, щеки твои бледны.
Произносить не надо ни одного из слов. Ненависть молча зреет, молча цветет любовь.
Тут ведь одно железо. Пусть оно учит всех. Медленно и спокойно падает первый снег. 1946 Русская советская поэзия. Под ред. Л.П.Кременцова. Ленинград: Просвещение, 1988.
ПОРТРЕТ Сносились мужские ботинки, армейское вышло белье, но красное пламя косынки всегда освещало ее.
Любила она, как отвагу, как средство от всех неудач, кусочек октябрьского флага осеннего вихря кумач.
В нем было бессмертное что-то: останется угол платка, как красный колпак санкюлота и черный венок моряка.
Когда в тишину кабинетов ее увлекали дела сама революция это по каменным лестницам шла.
Такие на резких плакатах печатались в наши года прямые черты делегаток, молчащие лица труда.
Лишь как-то обиженно жалась и таяла в области рта ослабшая смутная жалость, крестьянской избы доброта.
Но этот родник ее кроткий был, точно в уступах скалы зажат небольшим подбородком и выпуклым блеском скулы... Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
ЗЕМЛЯ Тихо прожил я жизнь человечью: ни бурана, ни шторма не знал, по волнам океана не плавал, в облаках и во сне не летал.
Но зато, словно юность вторую, полюбил я в просторном краю эту черную землю сырую, эту милую землю мою.
Для нее ничего не жалея, я лишался покоя и сна, стали руки большие темнее, но зато посветлела она.
Чтоб ее не кручинились кручи и глядела она веселей, я возил ее в тачке скрипучей, так, как женщины возят детей.
Я себя признаю виноватым, но прощенья не требую в том, что ее подымал я лопатой и валил на колени кайлом.
Ведь и сам я, от счастья бледнея, зажимая гранату свою, в полный рост поднимался над нею и, простреленный, падал в бою.
Ты дала мне вершину и бездну, подарила свою широту. Стал я сильным, как терн, и железным даже окиси привкус во рту.
Даже жесткие эти морщины, что по лбу и по щекам прошли, как отцовские руки у сына, по наследству я взял у земли.
Человек с голубыми глазами, не стыжусь и не радуюсь я, что осталась земля под ногтями и под сердцем осталась земля.
Ты мне небом и волнами стала, колыбель и последний приют... Видно, значишь ты в жизни немало, если жизнь за тебя отдают. 1945 Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
МИЛЫЕ КРАСАВИЦЫ РОССИИ В буре электрического света умирает юная Джульетта.
Праздничные ярусы и ложи голосок Офелии тревожит.
В золотых и темно-синих блестках Золушка танцует на подмостках.
Наши сестры в полутемном зале, мы о вас еще не написали.
В блиндажах подземных, а не в сказке Наши жены примеряли каски.
Не в садах Перро, а на Урале вы золою землю удобряли.
На носилках длинных под навесом умирали русские принцессы.
Возле, в государственной печали, тихо пулеметчики стояли.
Сняли вы бушлаты и шинели, старенькие туфельки надели.
Мы еще оденем вас шелками, плечи вам согреем соболями.
Мы построим вам дворцы большие, милые красавицы России.
Мы о вас напишем сочиненья, полные любви и удивленья. 1945 Москва: Художественная литература, 1977. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
ДЕНИС ДАВЫДОВ Утром, вставя ногу в стремя,ах, какая благодать!ты в теперешнее время умудрился доскакать.
(Есть сейчас гусары кроме: наблюдая идеал, вечерком стоят на стреме, как ты в стремени стоял.
Не угасло в наше время, не задули, извини, отвратительное племя: "Жомини да Жомини".)
На мальчишеской пирушке В Церском,- чтоб ему!- Селе были вы - и ты и Пушкин оба-два навеселе.
И тогда тот мальчик черный прокурат и либерал, по-нахальному покорно вас учителем назвал.
Обождите, погодите, не шумите - боже мой!раз вы Пушкина учитель, значит, вы учитель мой! Ярослав Смеляков. Избранные произведения в двух томах. Москва, "Художественная литература", 1970.
СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В ФОТОАТЕЛЬЕ Живя свой век грешно и свято, недавно жители земли, придумав фотоаппараты, залог бессмертья обрели.
Что - зеркало? Одно мгновенье, одна минута истекла, и веет холодом забвенья от опустевшего стекла.
А фотография сырая, продукт умелого труда, наш облик точно повторяет и закрепляет навсегда.
На самого себя не трушу глядеть тайком со стороны. Отретушированы души и в список вечный внесены.
И после смерти, как бы дома, существовать доступно мне в раю семейного альбома или в читальне на стене. Ярослав Смеляков. Избранные произведения в двух томах. Москва, "Художественная литература", 1970.
СТИХИ, НАПИСАННЫЕ НА ПОЧТЕ Здесь две красотки, полным ходом делясь наличием идей, стоят за новым переводом от верных северных мужей.
По телефону-автомату, как школьник, знающий урок, кричит заметно глуховатый, но голосистый старичок.
И совершенно отрешенно студент с нахмуренным челом сидит, как Вертер обольщенный, за длинным письменным столом.
Кругом его галдит и пышет столпотворение само, а он, один, страдая, пишет свое заветное письмо.
Навряд ли лучшему служило, хотя оно уже старо, входя в казенные чернила, перержавелое перо.
То перечеркивает что-то, то озаряется на миг, как над контрольною работой отнюдь не первый ученик.
С той тщательностью, с тем терпеньем корпит над смыслом слов своих, как я над тем стихотвореньем, что мне дороже всех других. Ярослав Смеляков. Избранные произведения в двух томах. Москва, "Художественная литература", 1970.
СТИХИ, НАПИСАННЫЕ 1 МАЯ Пролетарии всех стран, бейте в красный барабан!
Сил на это не жалейте, не глядите вкось и врозь в обе палки вместе бейте так, чтоб небо затряслось.
Опускайте громче руку, извинений не прося, чтоб от этого от стуку отворилось все и вся.
Грузчик, каменщик и плотник, весь народ мастеровой, выходите на субботник всенародный, мировой.
Наступает час расплаты за дубинки и штыки,собирайте все лопаты, все мотыги и кирки.
Работенка вам по силам, по душе и по уму: ройте общую могилу Капиталу самому.
Ройте все единым духом, дружно плечи веселя пусть ему не станет пухом наша общая земля.
Мы ж недаром 1000 изучали "Манифест" и "Капитал" Маркс и Энгельс дело знали, Ленин дело понимал. Ярослав Смеляков. Избранные произведения в двух томах. Москва, "Художественная литература", 1970.
ДОРОГА НА ЯЛТУ Померк за спиною вагонный пейзаж. В сиянье лучей золотящих заправлен автобус, запрятан багаж в пыльный багажный ящик.
Пошире теперь раскрывай глаза. Здесь все для тебя: от земли до небес. Справа - почти одни чудеса, слева - никак не меньше чудес.
Ручьи, виноградники, петли дороги, увитые снегом крутые отроги, пустынные склоны, отлогие скаты все без исключения, честное слово!частью - до отвращения лилово, а частью - так себе, лиловато.
За поворотом - другой поворот. Стоят деревья различных пород. А мы вот - неутомимо, сначала под солнцем, потом в полумгле летим по кремнистой крымской земле, стремнин и строений мимо.
И, как завершенье, внизу, в глубине, под звездным небом апреля, по берегу моря вечерних огней рассыпанное ожерелье.
Никак не пойму, хоть велик интерес, сущность явления: вроде звезды на землю сошли с небес, а может,огни в небеса уходят.
Меж дивных красот - оглушенный - качу, да быстро приелась фантазия: хочу от искусства, от жизни хочу побольше разнообразия.
А впрочем - и так хорошо в Крыму: апрельская ночь в голубом дыму, гора - в ледяной короне. Таким величием он велик, что я бы совсем перед ним поник, да выручила ирония. Ярослав Смеляков. Избранные произведения в двух томах. Москва, "Художественная литература", 1970.
НОЧНОЙ ШТОРМ Когда пароход начинает качать из-за домов, из мрака выходит на берег поскучать знакомая мне собака.
Где волны грозятся с земли стереть, клубится пучина злая, нечего, кажется, ей стеречь, не на кого лаять.
Высокий вал, пространство размерив, растет, в полете силу развив, и вспять уходит, об каменный берег морду свою разбив.
Уходит вал. Приходит другой,сидит собака - ни в зуб ногой. Все люди ушли, однако упорно сидит собака.
Закрыты подъезды. Выключен свет. Лишь поздний пройдет гуляка. Давно уже время домой. Ан нет все так же сидит собака.
Все так же глядит на ревущий вал. И я сознаться не трушу, что в этой собаке предполагал родственную мне душу.
