ЧЬЕ ЧУДО?
Казалось,
что все было кончено…
Мокли
поля сражений,
от крови устав.
Уже наблюдали
немцы в бинокли
железный холод
московских застав.
Город — страны основа —
встал на семи холмах,
бренность всего земного
провозвещая в умах.
Город — земли опора,
воли народной стан, —
о, неужели скоро
будет врагу он сдан?
Каменными шатрами
рухнет, теряя след,
высвистанный ветрами,
пустошью страшных лет.
Жил Рим, горд, —
первым считался на свете;
стал лавр стерт
зубом столетий.
Был Карфаген, Сиракузы, Фивы —
сонмы людских существ, —
мир многоликий, пестрый, шумливый
стерся с земли,
исчез…
Что же?
И нам пропадать,
пав победителям в ноги?
Нет!
Это — вражьим глазам не видать
в будущее дороги.
Такими, —
врага не прося о милости, —
на смертный рубеж
вышли панфиловцы.
Что двигало ими?
Выгода? Слава?
Чем были сердца их
воспламенены?
Они были люди
Советской державы,
они были дети
великой страны.
И сердце ее
продолжало биться,
горячую, гневную
кипень гоня,
и с ходу
бросались в атаку сибирцы,
сквозь скрежет стали,
в развалы огня!..
И все же
Москве было очень худо,
и хмуро на запад
глядели все:
казалось,
бездумье идет оттуда —
от Ленинградского шоссе.
Что же тому дивиться?
В небе все та ж звезда.
Так же Москва-орлица
страждала у гнезда.
Так же —
У Крымского вала,
у десяти застав —
грозно она стояла,
крылья свои распластав.
Видела орды Батыя,
слышала чуждую речь,
маковки золотые
не пожалела сжечь.
Тяжести страшной груда
вбила сердце в тоску;
думалось — только чудо
может спасти Москву!
И чудо это случилось!
Памятное число —
лучиком залучилось,
краешком солнца взошло;
ветром времен раздуло
пламя из-под золы:
танками из-под Тулы,
залпами из-за мглы!
Это — с Верхнего Уфалея,
Кировграда, Тагила, Кушвы
поднимаются люди,
болея,
и заботясь о судьбах
Москвы.
Это — с рек Иртыша и Урала,
общей участью
объединена,
очи зоркие в темень вперяла —
в подмосковные дали
страна.
Это — чудо
сплоченного люда,
всколыхнувшего
море штыков;
это — чудо
бессонного зуда
подающих снаряды
станков.
Это — чудо
посеянных всходов,
неусыпных трудов и забот;
чудо новых, могучих заводов,
переброшенных за хребет.
Это — нового племени
сила,
негасимого пламени
страсть, —
все, что выплавила
и взрастила
в четверть века
Советская власть.
И вот я молчанье
песней нарушу,
сложив и припомнив
мазок к мазку
про все, что тогда
волновало душу, —
про новых —
великих времен
Москву.
Не к праху лет,
не к древней были
я воззову…
И вот уж
мнут бронемобили
пути в Москву;
и вот уж мчит мотопехота,
врага врасплох
сбивая влет,
стреляя с хода,
сметая с ног.
Не в мох обросшею руиной,
не стариной, —
Москва встает
среди равнины
живой стеной.
В старинных былях
не ищите:
подобья нет, —
вся юность на ее защите,
вся свежесть лет!
Она,
из каменных пеленок
повырастав,
с Наполеона опаленных
своих застав,
косою плеч своих саженью,
вскрутив снега,
в еще не виданном сраженье
крушит врага.
Артиллеристы
здесь не редкость,
их тесен ряд:
настойчивость,
упорство,
меткость,
скулы квадрат;
и рослых летчиков отряды —
стране родня;
и это — ширь ее ограды
и мощь огня.
Замаскированные в ветки, —
как лес застыл! —
Ждут сообщения разведки
про вражий тыл,
потом, нащупав
вражьи точки,
накроют цель —
и дуб сронил
свои листочки,
а иглы — ель!..
Давно разделали саперы
крутой овраг,
куда, не чувствуя опоры,
сползает враг.
И утро вспыхнет спозаранку
дыханьем мин,
а сверху — бомбы,
с флангов — танки,
и выбит клин!
Такой Москва
стоит повсюду
на сотни верст.
И валит враг
за грудой груды
из трупов мост.
Но вражье зверство
и свирепость —
обречены.
Москва —
неслыханная крепость
живой стены!
Была ль то осень
или зима, —
все нынче спуталось в памяти;
казалось,
что время сошло с ума
в своей тарабарской
грамоте.
Я друга давнишнего потерял,
из верных
верного самого, —
ушел в ополчение
и пропал, —
поэта Петра Незнамова.
А сколько
таких же —
незнакомых —
ушло,
неведомых
сколько пропало?
Таких же
и по сие число
забытых Петров и Павлов.
Они собрались
сегодня в кружок,
сосед наклонился к соседу,
и я подойду к ним
на мокрый лужок
беззвучно слушать
беседу:
«Привыкшие
к утратам и потерям,
мы больше
синеве небес
не верим!
Когда над фронтом
катится звезда, —
ждешь грохота
в конце ее следа.
На небе — месяц,
молодой и прыткий,
глазеет вниз, —
еще не сбит зениткой.
Туман,
встающий молча из-за леса,
окутывает дымовой завесой,
и на лугу,
где сладко млеет сено,
приходит мысль
о запахе фосгена.
Пожарищем,
плывущим из-за хат,
дымит восток
и плавится закат.
Ряды кустов,
знакомые веками,
загримированы грузовиками.
Клин журавлей летит:
точь-в-точь —
над рощей
к бомбардировщику
бомбардировщик.
И тополя,
темны и молчаливы,
встают вдали,
напоминая взрывы.
Притворно все…
И на лесной опушке
поют обманным голосом
кукушки».
Сидят партизаны
в лесной стороне,
жуют партизаны
сухарь при огне.
Дымками чуть дышит
родное село,
снегами по крыши
его замело.
Ветер, дик и груб,
клонит дым у труб,
гонит, пригибает,
рвет за клубом клуб.
Над трубою дымы —
хата не пуста…
Страшны, нелюдимы
гиблые места.
Улица села
выжжена дотла,
словно все живое
вымела метла.
Ходит часовой
с «мертвой головой».
Вьюга запевает
нотой басовой.
Чудится ему:
в снеговом дыму
призраки мелькают
сквозь метель и тьму.
Пособи, зима,
посуди сама:
шаг врага попутай,
посводи с ума!
Чисты, непримяты
свежие снега.
Стынут автоматы
в пальцах у врага.
Снега целина,
вьюги пелена,
рухнув, вновь взмывает
воздуха стена.
У врагов в тылу
сквозь буран и мглу
сводные отряды
движутся к селу.
Помоги, пурга,
разгромить врага,
чтобы подкосилась
хищников нога.
Стужа их дерет,
ужас их берет,
ходят, автоматы
выставив вперед.
Не мешай, метель,
нам наметить цель,
чтоб упал захватчик
в мерзлую постель,
чтоб упал-уснул
под метели гул,
под прямой наводкой
партизанских дул.
Орды фашистские,
дики и пьяны,
вторглись в ворота
Ясной Поляны.
Что им Толстой?
Звук лишь пустой!..
Вторглись шакалы
ко Льву на постой.
Все испоганили,
все истребили,
книги пожгли
и деревья срубили:
пусть, дескать, в пепел
испепелятся
самые мысли
яснополянца!
Но со страниц
его книг обожженных —
сотни героев
вооруженных.
Из-за дерев,
подсеченных под корень,
вышел бессмертный народ,
непокорен!
Вот — человечен
и простодушен —
встал со своей носогрелочкой
Тушин.
Вот — невидимка —
Тихон Щербатый
где-то окапывается
лопатой.
Вот — красноликий,
бросающий вызов —
вражьим тылам
угрожает Денисов.
И — егеря
за Багратионом
рвутся в атаку
всем батальоном.
Вот —
остальных многоопытней,
старше,
шрамом отмеченный —
славный фельдмаршал…
Цепи обходные,
сторожевые…
Нет! То — не тени,
то — люди живые!
Вот сам хозяин,
обеспокоясь,
вышел,
засунувши руку за пояс:
грозное что-то
в движении этом,
в дымах,
поднявшихся над портретом.
Взор — на врага он,
брови нахмуря, —
в тульских лесах
подымается буря.
Люди, с ним схожие,
грозны и хмуры,
знают, как с хищников
сдергивать шкуры!
Тех дедов внуки
встали стеной,
все тот же твердый
народ коренной.
Все тот же, кто ясен был
взору Толстого, —
в поход подпоясан
без шума пустого.
Из самых глухих
лесных уголков
враг метится пулей
и пальцем штыков.
Нацисты,
теряя кровавые пятна,
скулили,
притворно возмущены:
«Мы русских разбили,
а им — непонятно:
они продолжают
затяжку войны».
Не нам — а им
непонятно,
как заново
крепчало оружие
партизаново;
как, в опыте долгих сражений
освоено,
взрослело мужество
нашего воина;
как, — все претерпев
и все одолев, —
поднялся народа
праведный гнев!
Хищные звери
с разумом темным,
Гитлер и Геринг,
мы вам припомним!
Жизнь превратившие
в сумрачный вечер,
лязг ваших армий —
не вечен, не вечен!
Куда б ваши танки
ни забежали, —
мы путь перережем им
рек рубежами;
куда б ни залетывать
вашим пилотам, —
станут их кости
гнить по болотам!
Вы к нам прокрались, —
столбы наших крылец
выше порогов
кровью покрылись;
мы опрокинем вас, —
кровь ваша — выше,
выше стропил
заструится по крышам!
Врагу,
в наши домы
посмевшему влезть, —
месть, месть, месть!
Врагу, оскорбившему
нашу честь, —
месть!
Что в мире отныне
священнее есть?
Месть, месть, месть!
Пять чувств у нас было,
отныне — шесть:
шестому названье —
месть!
Пусть слуху желанна
единая весть:
месть, месть, месть!
Пусть вспыхнет на стенах,
чтоб глаз не отвесть,
огромными буквами:
месть!
Врагу, разорившему
столько семейств, —
месть, месть, месть!
Ему не исчислить
и не учесть
неутолимую
месть!
На вражье коварство,
на хитрость,
на лесть —
месть, месть, месть!
Пять чувств у нас было,
да будет шесть:
шестому названье —
месть!..
«ЗА НАМИ ЗЕМЛИ БОЛЬШЕ НЕТУ!»
