Николай Асеев - Пламя Победы

Когда бандит
забирается в дом,
зажав в кулачище
гирю литую,
свалив свою жертву, —
зачем он потом
еще бесчинствует
и лютует?

Сначала он
упоен удачей;
он руки моет
в горячей крови;
ни слезы женщин,
ни крик ребячий
его не могут
остановить.

Со всем живым
находясь в войне,
он полон угрюмого,
злого задора;
он даже доволен
и счастлив вполне
своей профессией
живодера.

Но вот тишиной
наполняется дом…
Чего ж еще пуще
и злей он лютует?
Он сам себя видит
перед судом
и сам себе приговор
грозный диктует.

Он в зеркала глянул
разбитый осколок
и смертный почувствовал
приступ тоски,
и сизым морозом
нещадный холод,
его ухватив,
потянул за виски.

И, вдвое зверея,
громя и круша,
мозжит он,
хоть кровь уже
лужами рдеет;
он злобно бессмыслен,
его душа
сама собой уже
не владеет.

Пора бы пуститься
давно наутек,
но поздно:
за край далеко
зашел он!
Подошвы окрашены
в крови поток,
и вкус ее
на языке его солон,

Облава уже
оцепила квартал,
и — мнится —
не выйти
из грозного круга,
и жалко расстаться
с тем, что понахватал,
со всем, что в узлы
наувязывал туго.

Вот так
у излучины Волги,
у локтя великой реки, —
разбилась вода
на осколки,
как зеркало на куски!

И он заглянул
в ее ледяную,
в ее оскорбленную,
грозную гладь,
почувствовав волю
иную,
стальную,
с которой нахрапом
не совладать.

Там, где Волга
сближается с Доном, —
со старшей сестрой
разлученный брат, —
земля надрывалась
пушечным стоном:
враги наседали
на Сталинград.

И Дон возмутился
до пенного блеска,
такого не видя
с седой старины.
Враг долго задерживался
у Клетской,
отбитый огнем
с низовой стороны.

И, наконец,
не считаясь с уроном,
под лай минометов
и бомбовый вой
навел переправы
над синим Доном
и вышел
к жиле страны
становой.

Как будто
на древней реке Каяле,
против насилия и грабежа,
вот так же,
насмерть,
люди стояли
защитой берега —
рубежа.

Дивизия «Викинг»,
дивизия «Зигфрид»,
дракона фашистского чешуя, —
то залпами вспыхнет,
то зарево взвихрит,
колючие кольца
клубя и змея.

О, эти кровавые
облака,
багровая от разрывов
река,
и в мины засеянные
поля,
и толом разодранная
земля!
И губ нерасторгнутая
черта,
и горе,
залегшее складкой у рта.

И вдруг это слово —
ракетой
раскрывшее небо опять:
«За нами
земли больше — нету!
Нам — некуда
отступать!»

И посреди
сталинградских развалин
стал человек,
как из стали изваян.
Что он продумал
за дни за эти, —
сложный,
большой
коллективный ум?
Не было выше
нигде на свете
этих простых
человечьих дум.

Пусть не в одной
обстановке военной
смысл этих дум,
возвышаясь,
живет.
Вот этой тайны души
сокровенной —
вольный,
но тщательный перевод:

«Большой человек
стоит на большой горе,
маленький —
на своем холме;
он, точно суслик из норки,
видит свои опорки
на своей
маленькой горке —
маленьком своем уме.

Большой человек
думает обо всей земле,
маленький —
лишь о своей семье;
считанная родня его
не велика,
с ней он не просуществует
века.

Но если народ поднимается
в полный рост,
и волосы его
касаются звезд,
и руки его
распростираются вширь,
то даже и в маленьком сердце
растет богатырь.

Тут его сердца
не задевай, не тронь,
все свое будущее
он кладет на ладонь,
все мелочные страсти
над ним не имеют власти,
он их бросил с размаху
под общий котел
в огонь.

Нынче мы все
стали большими людьми,
в сердце у каждого
больше стало любви,
больше стало у каждого
ненависти к врагу,
жить нам мешающему
на каждом шагу.

Враг стремится
наши сломить тела,
но ему
не уничтожить наши дела;
наши тела — из плоти,
наши сердца — в заботе,
но не пропасть
свободе,
которая нас вела!»

Еще время придет
описаньям дивиться
ленинградских,
одесских,
севастопольских дней.
Их трагедии
ярче дадут очевидцы,
их свидетельства
будут точней
и полней.

Но сейчас,
когда столько событий
толпится
у дверей
и переступает порог, —
как нам нынче приходится
торопиться,
чтобы выполнить
времени
срочный урок!

Какие раны,
какие раны
на чистом,
могучем
теле страны!
Враги рвались,
в разрушении рьяны,
бешеной ненавистью полны.

Они счищали,
как снег с земли, нас,
но снег сжимался
в лед —
под ребром;
распивочно и на вынос
они торговали
нашим добром.

Чужое ж добро
рассыпается прахом
и впрок не идет
тупым наглецам,
а лед
примерзает
не только к рубахам —
смертельным холодом
липнет
к сердцам…

Ты, Севастополь,
и ты, Одесса,
вы, Харьков и Киев,
Курск и Ростов, —
еще вы сумеете
приодеться
в стальные ткани
домов и мостов.
Все, что разрушено
и разгромлено,
сожжено, увезено, —
все будет сосчитано
и установлено,
кирпич в кирпич
и зерно в зерно.

И вы, наши северные праотцы,
древние Новгород и Псков, —
придет пора
и за вас расправиться
со сворами
вас истерзавших псов.
Пускай только выбоины
да ямушки
остались от вас, —
все равно
мы все восстановим
по камешку,
венец к венцу
и к бревну бревно.

И вы, бесчисленные селенья,
заживо выжженные дворы, —
придет и к вам
пора искупленья
врагом обездоленной
детворы.
Где ныне
одни обгорелые печи,
дичая,
в глухой обрастают лопух,
поднимется новая
жизнь человечья,
зажжется огонь,
который потух.

А пока
осквернена и поругана
земля наша
ихней ухмылкой тупой, —
ненависть наша
сталью застругана,
боль нашу
одухотворяет —
бой!
За боем бой,
за схваткой схватка:
и нам не мед,
но и им не сладко!

Я не признаю
описаний разных
о легкой победе
под энским селом;
по-моему,
битва — это не праздник,
а стих — не молебен
и не псалом.
Каждое выигранное
сраженье —
это бойцов
поределых ряды,
это предельное
напряженье
тела и духа,
земли и воды.

Спросите об этом
лицо любое,
только что выдержавшее
тяжесть боя:
«Что было на поле боя?
Как было на поле боя?» —
«Не помню,
не помню,
не знаю!»

Там небо,
должно быть, рябое,
забыв, что оно голубое.
Там буря сквозная!
Там люди —
по крови не братья,
лишь свойственники
по ране…
И летчик,
снаряды истратя,
сам мчится снарядом,
тараня.
Там кровь капитана Гастелло
чертой непогасшей,
падучей звездой
загустела
на памяти нашей.
Там люди,
в гранаты обвесясь,
бросались, себя не жалея,
в последний —
взглянувши на месяц, —
и танки корежились, тлея.
Там волны взрывные
катились,
как волны морские,
и в воздухе плыл пехотинец,
широкие руки раскинув.
И наглостью ложного света
все то, что душа не прощала, —
с небес
подвесная ракета
вокруг освещала.

Так было от моря до моря
на поле великом.
Там было и счастье и горе
в величии диком.
Так было повсюду, повсюду,
а где — неизвестно.
Там было и благу и худу
просторное место!