Прекрасная ложь
Когда, небрежная, выходишь ты под звуки
Мелодий, бьющихся о низкий потолок,
И вся ты – музыка, и взор твой, полный скуки,
Глядит куда-то вдаль, рассеян и глубок,
Когда на бледном лбу горят лучом румяным
Вечерних люстр огни, как солнечный рассвет,
И ты, наполнив зал волнующим дурманом,
Влечешь глаза мои, как может влечь портрет,
Я говорю себе: «Она еще прекрасна,
И странно – так свежа, хоть персик сердца смят,
Хоть башней царственной над ней воздвиглось
властно
Все то, что прожито, чем путь любви богат».
Так что ж ты: спелый плод, налитый пьяным соком,
Иль урна, ждущая над гробом чьих-то слез,
Иль аромат цветка в оазисе далеком,
Подушка томная, корзина поздних роз?
Я знаю, есть глаза, где всей печалью мира
Мерцает влажный мрак, но нет загадок в них.
Шкатулки без кудрей, ларцы без сувенира,
В них та же пустота, что в Небесах пустых.
А может быть, и ты – всего лишь заблужденье
Ума, бегущего от Истины в Мечту?
Ты суетна? глупа? ты маска? ты виденье?
Пусть, я люблю в тебе и славлю Красоту.
«В струении одежд мерцающих ее…»
В струении одежд мерцающих ее,
В скольжении шагов – тугое колебанье
Танцующей змеи, когда факир свое
Священное над ней бормочет заклинанье.
Бесстрастию песков и бирюзы пустынь
Она сродни – что им и люди, и страданья?
Бесчувственней, чем зыбь, чем океанов синь,
Она плывет из рук, холодное созданье.
Блеск редкостных камней в разрезе этих глаз…
И в странном, неживом и баснословном мире,
Где сфинкс и серафим сливаются в эфире.
Где излучают свет сталь, золото, алмаз.
Горит сквозь тьму времен ненужною звездою
Бесплодной женщины величье ледяное.
«Что скажешь ты, душа, одна в ночи безбрежной…»
Что скажешь ты, душа, одна в ночи безбрежной,
И ты, о сердце, ты, поникшее без сил,
Ей, самой милой, самой доброй, самой нежной,
Чей взор божественный тебя вдруг воскресил?
– Ей славу будем петь, живя и умирая,
И с гордостью во всем повиноваться ей.
Духовна плоть ее, в ней ароматы рая,
И взгляд ее струит свет неземных лучей.
В ночном безмолвии, в тиши уединенья,
И в шуме уличном, в дневном столпотворенье,
Пылает лик ее, как факел, в высоте,
И молвит: «Я велю – иного нет закона, —
Чтоб вы, любя меня, служили Красоте;
Я добрый ангел ваш, я Муза, я Мадонна!».
Бедняжка, ты совсем устала,
Не размыкай прекрасных глаз,
Усни, упав на покрывало,
Там, где настиг тебя экстаз!
В саду журчат и льются струи —
Их лепет, слышный день и ночь,
Томит меня, и не могу я
Восторг любовный превозмочь.
Позолотила Феба
Цветущий сноп —
В полночной тишине бы
Все цвел он, чтоб
Звенеть и падать с неба
Навзрыд, взахлеб!
Вот так, сгорев от жгучей ласки,
Ты всей душой, сквозь ночь и тишь,
Легко, бездумно, без опаски
К волшебным небесам летишь,
Чтоб с высоты, достигнув рая,
Вкусив и грусть, и колдовство,
Спуститься, – тая, замирая
В глубинах сердца моего.
Позолотила Феба
Цветущий сноп —
В полночной тишине бы
Все цвел он, чтоб
Звенеть и падать с неба
Навзрыд, взахлеб!
Отрадно мне в изнеможеньи
Внимать, покуда мы вдвоем,
Как льется песня, льются пени,
Наполнившие водоем.
Благословенная истома,
Журчанье вод и шум ветвей —
Как эта горечь мне знакома:
Вот зеркало любви моей!
Позолотила Феба
Цветущий сноп —
В полночной тишине бы
Все цвел он, чтоб
Звенеть и падать с неба
Навзрыд, взахлеб!
Вы вправе пренебречь их откровенной славой —
Но что прекрасней глаз моей малютки? В них
Вся нежность, весь покой, вся сладость ласк
ночных —
Излейте ж на меня, глаза, ваш мрак лукавый!
Огромные глаза моей малютки – взгляд,
Манящий тайнами, магические гроты,
Где тени спящие расставили тенета,
Скрывая призрачный и несказанный клад.
Бездонные глаза, в которых спят зарницы,
Как спят они в тебе, мерцающая ночь!
В них Вера и Любовь сливаются, точь-в-точь
Как чистота спешит со сладострастьем слиться.
Красавица моя, люблю сплошную тьму
В ночи твоих бровей покатых;
Твои глаза черны, но сердцу моему
Отраду обещает взгляд их.
Твои глаза черны, а волосы густы,
Их чернота и смоль – в союзе;
Твои глаза томят и манят: «Если ты,
Предавшийся пластичной музе,
И нам доверишься, отдашься нам во власть,
Своим пристрастьям потакая,
То эта плоть – твоя; смотри и веруй всласть:
Она перед тобой – нагая!
Найди на кончиках налившихся грудей
Два бронзовых огромных ока;
Под гладким животом, что бархата нежней,
Смуглее, чем жрецы Востока,
Разглядывай руно: в нем каждый завиток —
Брат шевелюры неуемной.
О этот мягкий мрак, податливый поток
Беззвездной Ночи, Ночи темной!»
Чудовище, или Речь в поддержку одной подержанной нимфы
I
Ты не из тех, моя сильфида,
Кто юностью пленяет взгляд,
Ты, как котел, видавший виды:
В тебе все искусы бурлят!
Да, ты в годах, моя сильфида,
Моя инфанта зрелых лет!
Твои безумства, лавры множа,
Придали глянец, лоск и цвет
Вещам изношенным – а все же
Они прельщают столько лет!
Ты что ни день всегда иная,
И в сорок – бездна новизны;
Я спелый плод предпочитаю
Банальным цветикам весны!
Недаром ты всегда иная!
Меня манят твои черты —
В них столько прелестей таится!
Полны бесстыдной остроты
Твои торчащие ключицы.
Меня манят твои черты!
Смешон избранник толстых бочек,
Возлюбленный грудастых дынь:
Мне воск твоих запавших щечек
Милей, чем пышная латынь, —
Ведь так смешон избранник бочек!
А волосы твои, как шлем,
Над лбом воинственным нависли:
Он чист, его порой совсем
Не тяготят, не мучат мысли,
Его скрывает этот шлем.
Твои глаза блестят, как лужи
Под безымянным фонарем;
Мерцают адски, и к тому же
Румяна их живят огнем.
Твои глаза черны, как лужи!
И спесь, и похоть – напоказ!
Твоя усмешка нас торопит.
О этот горький рай, где нас
Все и прельщает, и коробит!
Все – спесь и похоть – напоказ!
О мускулистые лодыжки, —
Ты покоришь любой вулкан
И на вершине, без одышки,
Станцуешь пламенный канкан!
Как жилисты твои лодыжки!
А кожа, что была нежна,
И темной стала, и дубленой;
С годами высохла она —
Что слезы ей и пот соленый?
(А все ж, по-своему, нежна!)
II
Ступай же к дьяволу, красотка!
Я бы отправился с тобой,
Когда бы ты не шла так ходко,
Меня оставив за спиной…
Ступай к нему одна, красотка!
Щемит в груди и колет бок —
Ты видишь, растерял я силы
И должного воздать не смог
Тому, к кому ты так спешила.
«Увы!» – вздыхают грудь и бок.
Поверь, я искренне страдаю —
Мне б только бросить беглый взгляд,
Чтобы увидеть, дорогая,
Как ты целуешь черта в зад!
Поверь, я искренне страдаю!
Я совершенно удручен!
Как факел, правдою и верой
Светил бы я, покуда он
С тобою рядом пукал серой, —
Уволь! Я точно удручен.
Как не любить такой паршивки?
Ведь я всегда, коль честным быть,
Хотел, со Зла снимая сливки,
Верх омерзенья полюбить, —
Так как же не любить паршивки?
Стихи из повести «Сцены из жизни богемы»
«В карманах ни гроша, а это значит…»
В карманах ни гроша, а это значит,
Развеян прах всего, что ни возьми;
Но, помня о былом, герой не плачет —
Ты просто позабудь меня, Мими!
И все же, несмотря на все напасти,
Мы не считали ни ночей, ни дней.
Любовь всегда у времени во власти,
И чем она короче, тем верней.
«Когда моя душа успела изболеться…»
Когда моя душа успела изболеться,
Вдруг появилась ты, как рок в судьбе моей.
Я всё тебе отдал: и молодость, и сердце,
Сказав: они твои! Сказав: теперь владей!
Увы, жестокая! Ничто тебе не мило,
Ты молодость мою в лохмотья порвала
И сердце бедное мне вдребезги разбила,
Теперь мой угол как могила,
Где спит, сгоревшее дотла,
Всё, что во мне тебя любило.
Как прочерк на плите надгробной между днем
Рождения и днем кончины, между нами
Теперь забвение… Я – призрак, ты – фантом,
Затянем наш псалом глухими голосами.
Найдем с тобой мотив негромкий, наугад,
И запоем вдвоем, как прежде, неустанно;
Я буду басом петь, а ты веди сопрано —
Итак, на грустный лад затянем без рулад.
Ми, ре, ми, до, ре, ля… Постой! А то споется
То, что певала ты, душою завладев,
И сердце мертвое мое опять забьется,
Услышав эту грусть, ее былой напев.
До, ми, фа, соль, ми, до… О эти звуки вальса!
Я вспомнил эту боль и вспомнил этот хмель:
Смех издевающейся флейты раздавался,
Пока рыдала под смычком виолончель.
Соль, до, до, си, си, ля… Я болен этим тоном!
Припомни прошлый год, когда с тобой вдвоем
Мы пели с немцами той ночью под Медоном:
Они мечтали о своем, мы – о своем.
Что ж, остановимся. Нам не вернуть напева
И прежнюю любовь не возвратить назад,
И на почившую, без желчи и без гнева,
С улыбкой тихою прощальный бросим взгляд.
Как было хорошо в каморке тесной, рядом
Друг с другом! Ветер выл, и дождь стучался к нам,
Но в кресле я мечтал, твоим согретый взглядом,
Пока дымил очаг, зимой, по вечерам.
Трещали угольки, и чайник закопченный
Уже фырчал в золе и шумно подпевал
Огню, который вел свой танец утонченный,
Как дух, который правит бал!
Ленивица моя, пока над книгой сладко
Ты засыпала, не прочтя и первых глав,
Я был готов отдать всю юность без остатка,
Припав к твоим рукам, стопы исцеловав.
А если кто входил, то, двери отворяя,
Вдыхал он аромат беспечности и нег,
Ведь наша комната была преддверьем рая,
Здесь воцарился мир, – казалось, что навек!
Потом зима ушла; в открытое окошко
Весна врывалась и будила поутру,
И нас вела в луга знакомая дорожка,
Где зелень первая дышала на ветру.
То было в пятницу, в конце Страстной недели.
По воле случая был теплый, тихий день,
И мы с тобой с утра гуляли, где хотели,
И грело солнце нас, и укрывала тень.
Устав от странствий, мы нашли на мягком склоне
Под кровом зелени укромный уголок,
Пред нами весь пейзаж лежал как на ладони,
А окоем небес был светел и глубок.
И вот рука в руке, плечом плеча касаясь,
Ни звука не сказав, не понимая, как,
Мы вдруг в объятьях друг у друга оказались —
То был любви надежный знак!
Цвел гиацинт, а с ним – фиалка-недотрога,
И воздух был душист, весенний, голубой,
И улыбался Бог с лазурного порога,
Покуда в небеса глядели мы с тобой.
«Пребудьте же в любви! – сказал он. – Чтобы
чистым
И долгим был ваш путь, без горя и прикрас,
Я мхом его укрыл, и мягким, и пушистым,
Не разнимайте рук – я не гляжу на вас!
Пребудьте же в любви! Закаты и рассветы,
И чистоту ручьев, и леса благодать,
И звезды, и цветы, и пенье птиц – все это
Я оживил для вас, заставил вновь дышать.
Пребудьте же в любви! И если вам по нраву
Луч солнца моего, моей весны краса,
То не молитесь мне, не воздавайте славу,
А обнимитесь вновь – я отведу глаза!»
Лишь месяц миновал с того благого полдня;
Куст долгожданных роз расцвел в разгаре дня.
Я так тебя любил, тобою душу полня!
И вдруг твоя любовь покинула меня.
Куда она ушла? Да нет, она повсюду,
Как прежде, весела среди подружек-муз.
Кто воплотит ее малейшую причуду?
Лететь к валету пик? Но ждет червовый туз!
Теперь ты счастлива; ты милуешь и губишь;
Вокруг тебя толпой теснятся стар и мал;
Тебе несут цветы, и шагу ты не ступишь,
Чтоб из партера не раздался мадригал.
Когда ты на балу, раскрыты все объятья,
Тебе не выскользнуть из нежного кольца,
И так шуршит твое муаровое платье,
Что у любовников сжимаются сердца.
Не сыщешь туфелек изящнее на свете —
Они и Золушке окажутся малы,
Но в танце пламенном никто их не заметит
На этих ножках, истоптавших все полы!
От благовонных ванн и легких притираний
С твоих прекрасных рук сошел загар – они
Подобны лилиям, которых нежит ранний,
Едва заметный луч, скользя в ночной тени.
Серебряный браслет, создание Фромана,
Гордится жемчугом, царем морского дна,
И кашемировая шаль, нежней тумана,
По стану гибкому стекает, как волна.
Готический гипюр, узорчатый, старинный,
Английских кружев гладь, фламандских – блеск
и вязь…
Шедевры прошлого тончайшей паутиной
Тебя окутали, на грудь твою ложась!
Но мне куда милей ты в полотняном платье,
А может, в ситцевом, и, помнится, что взор
От скромной шляпки был не в силах оторвать я,
Сапожки серые мне снятся до сих пор.
Да, в новых платьях ты и вправду многих краше,
Но эта роскошь угасила страсть и пыл,
Давно мертва любовь, спят поцелуи наши,
И саван шелковый стук сердца заглушил.
Пока я сочинял надгробный, безутешный
Плач по моей любви, сошедшей в тьму веков,
Я в черном был – точь-в-точь нотариус прилежный,
Ну, разве без жабо да золотых очков.
Я крепом обвязал мое перо поэта,
Лист в траурной кайме подобен был углю,
Покуда я писал стихи мои – вот это
Последнее «прости» последнему «люблю».
И вот, придя к концу сей повести печальной,
Застыв над ямою могильною без сил,
– Могильщик! – я вскричал, смеясь маниакально. —
Ты в этих строках сам себя похоронил!
Нет, в этом смехе нет издевки или позы —
Дрожит мое перо и падает из рук,
И если я смеюсь, то это просто слезы
Горячечным дождем смывают каждый звук!
«При виде ласточки родимой…»
