ещё и солому.
Надоели усталые, хмурые, скорбные лица.
Нет конца завихреньям эпох.
В новых ложах укладываются столицы,
там, где их же отбросы и —
яростный
чертополох.
Кто кому задолжал, кто кого обошёл?
Кто кому уступил в торопливом
расхвате?
Что к руке подвернулось, растащено всё.
Мечен пулей намёк на долги
по оплате.
Балагурские шоу в экранах
лихих
утомили как тяжкое долгое горе.
Нет надежд на добро, если разум утих.
Непотребным прикрыты раздоры.
В мягкой ауре кутают сами себя
говорливые стражи всевышних.
Что-то странное слышат они в небесах.
О таком сами боги не слышали.
Не продраться словам от солистов и хора
к рассевшимся
в зале:
им преградою – мощные фо́рте
не в меру усердливых
аккомпанирующих.
Что ни действо, – вживую,
записанное или заснятое, —
по нему уже червем ползёт
безалаберный,
тусклый,
дешёвый,
ненужный мотивчик.
Там, где гимны, тоскливо кружась,
натыкаются на
сплошь незанятые
зрительские
трибуны,
в непристойных, двусмысленных позах
лезут
один на другого
шалеющие
от зачтённых очков,
неотёсанные
атлеты.
На календарь наступив,
задолго до праздников
брызжут салютами
пышные корпоративные
буйства.
Сами же праздники вроде б как больше
уже никому
не нужны —
словно обглоданные
скелеты.
Оберечь себя каждому вздумалось врозь.
Заперлись за дверьми,
за заборами,
в бункерах,
в сейфиках.
Никому ещё спрятаться не удалось:
рвутся следом оравы наследников.
Надоели восторги над глупым,
корявым,
холодным
стишком,
над потерею чьей-то бесценной
невинности.
С модной вздорною песней из каждого
вытряхивается
нутро.
Благонравие смято в угрюмой неистовости.
От сергеев едва ли не сходит с орбиты
бедняга земля;
с ними страхов как и – с амазонками,
с гейшами.
Уживаться, бывало, ни с кем не хотелось
драчливым
скупым
королям,
а теперь уж и всем —
и постылым мужьям,
и забывшимся
женщинам.
Тесной жёсткой стеной
прохиндеи обсели кругом.
О высоком годами твердят лицедеи,
скареды,
обжоры.
В их лукавствах укрыта избыточность
ими сворованного —
того,
без чего б захирели офшоры.
Поднавязли в зубах обещанья,
посулы,
загадки.
Всё изменится,
коли ничто и никто не лишаются
времени.
Надоели обмеры бескрайнего
и необъятного,
скрытого за недоступными
далями.
Кто б хоть что-то сумел утащить
из туманистой
бездны
вселенной?
Зазывают лощины дворцов вековых
прогуляться по ним, но – только
в бахилах.
Рты разинуты у ротозеев сонливых и злых:
у кого-то бахилы стащили!
Не понять заводил, когда те,
пропылённое
стряхивая
перед несмелою публикой,
шумовито бодрятся,
выпрашивая аплодисменты.
И неужто не будет уже надоевшему убыли!
Ему будто бы нужно ещё и радоваться
и
принимать его —
как неизбежное
вечное.
Надоели властители,
сытые,
понахапавшие сполна,
раскоряченные в успехе.
Обыватели – с их оголтелым
и ясным приятием рабства —
нисколько не лучше!
Стынет мозг от напастей и лжи, от потерь,
до чертей надоевших
нелепостей!
Надоевшим и затхлым изморена,
кажется, вся
странной птицею-тройкой
пронёсшаяся
мимо
себя
су-
ша.
Не близко вершины, что рдеют во мгле;
в подросте тропинки; послушное «бе»;
орёл для чего-то воссел на вербе.
*
Здесь лысы поляны, и выкраден лес.
Туманы в карманах. И прочих чудес
набросано. Вволю свинцовых небес.
Замрёшь на мгновенье и слышишь: «Ау!»
При встрече накрутят тебе одному.
Ковёр, – чтоб под ним насолить хоть кому.
От целого каждый берёт половину.
Горазды копать под кого-то, – не глину.
Толпятся у края, бранят середину.
Глупеет быстрей, кто родился неглупым.
Взаправду слеза – от приправы из лука.
Свидание менее це́нно разлуки.
За будущим – в очередь, – как с перепоя.
Чего-то не понял, – выслушивай стоя.
Один – не считается. Бредят по трое.
Покрыть расстоянье – равняется мату.
Резоннее – очередь из автомата.
Решенье – за лапой, когда та – лохмата.
Считается лучшею щель для монет
в копилке зауженной. Денег там нет.
Копилка ценима за дно и за цвет.
Стыдом заслоняется схема приплода.
Чем более счастья, тем хуже природе.
Свобода приемлема только у входа.
Застолья шумнее в пургу или в дождь.
Того, кто оболган, и станут толочь.
Зевать – означает: не в силах помочь.
О новом во вкусах гадают на гуще.
Законы скрепляют кровавою тушью.
Фигура с
