В монастыре*
Поползень втихомолочку нашел себе богомолочку.
(Народная пословица.)
«Здесь, – богомолке так шептал монах смиренный, –
Вот здесь под стеклышком внутри сего ларца,
Хранится волосок нетленный, –
Не знаю в точности, с главы, или с лица,
Или еще откуда –
Нетленный волосок святого Пуда.
Не всякому дано узреть сей волосок,
Но лишь тому, чья мысль чиста, чей дух высок,
Чье сердце от страстей губительных свободно
И чье моление к святителю доходно».
Умильно слушая румяного отца,
Мавруша пялила глаза на дно ларца.
«Ах, – вся зардевшись от смущенья,
Она взмолилась под конец, –
Нет от святителя грехам моим прощенья:
Не вижу волоска, святой отец!»
Отец молодушку к себе зазвавши в келью
И угостив ее чаишком с карамелью
И кисло-сладеньким винцом,
Утешил ласковым словцом:
«Ужотко заходи еще… я не обижу.
А что до волоска – по совести скажу:
В ларец я в этот сам уж двадцать лет гляжу
И ровно двадцать лет в нем ни черта не вижу!»
Удар ножа верней. К чему лобзанья в губы?
Иудою Либкнехт не предан, а убит.
Не надо слез и слов, пускай душа скорбит.
Товарищи, молчите, стиснув зубы.
На злое дело палача
Ответ один – удар меча.
* * *
Великий сын и страж заветов отчих
Шел по стопам великого отца,
И не было среди вождей рабочих
Отважнее и пламенней бойца.
Он вышел в бой с передовым отрядом
И первый пал от вражьего свинца.
И роем мы могилу сыну рядом
С священною могилою отца.
Хвала тому, кто жил и пал героем!
Пусть враг дрожит в предчувствии конца.
Товарищи, вперед железным строем!
Мы старый мир до основанья сроем –
Таков завет и сына и отца.
* * *
Ликует подлый враг, злорадства не скрывая.
– Товарищ! Пред тобой картина роковая.
Запомни смысл ее, носи ее в себе,
И то, что для врага является утехой,
Пусть будет для тебя святой и кровной вехой,
Путь указующей – к отмщенью и борьбе!
Злой, рыже-красный клёст, взобравшися на елку,
Горланит дико и без толку.
Про певчего ж дрозда вам разве лишь глухой
Решится утверждать, что дрозд певец плохой.
Однако некий клест, тупой ценитель пенья,
Насчет веселого дрозда
Держался собственного мненья
И бедного певца развенчивал всегда, –
При всяком случае – удобном, неудобном –
Он поносил дрозда в каком-то раже злобном.
Случилося одной зимой,
Что голод наступил в лесу необычайный.
(На шишки выпал год весьма неурожайный!)
Пришел для птиц конец прямой.
Вот собрался у них совет: снегирь, синица,
Чиж, кто-то там еще и первым делом клест.
Клест – оборотистая птица.
Он первый речь повел, задравши гордо хвост:
Раз, дескать, в шишках нет излишку,
То надобно скорей устроить Центрошишку,
Все образуется тогда.
«А что касается… дрозда, –
Вдруг речь закончил клест нежданно, –
То до того, скажу, поет он бесталанно,
Что – с тем, чтоб нам его от пенья отучить, –
Из Центрошишки след дрозда нам исключить!»
* * *
Уж так бывает постоянно:
Клест запоет, дрозду приходится молчать.
Теперь пустился клест на новые делишки
И, слышно, норовит прибрать к рукам печать,
Стать первой скрипкою советской «Центрокнижки»,
Судьей писателей… Довольно тонкий пост!
Что ж? Если сядет нам на шею центроклест,
Не получилось бы, смотрите, Центрошишки!
Морщины новые на лбу –
Тяжелой жизни нашей вехи,
Товарищ, кончим ли борьбу?
Товарищ, сложим ли доспехи?
Свободе нужен пьедестал.
Мы создадим его из стали.
Товарищ, знаю, ты устал.
И я устал. Мы все устали.
Я – не герой. Но ты – герой.
И крепок я – твоею силой.
О, как мне хочется порой
Прийти к тебе, товарищ милый!
Прийти. Взглянуть в твои глаза.
Смотреть в них долго с лаской нежной.
Еще не минула гроза,
И мы пред битвой неизбежной.
Мы будем биться. И следить
Я за тобою буду взглядом.
С тобой я должен победить
Иль умереть с тобою рядом!
Две гитары, зазвенев,
Жалобно заныли…
С детства памятный напев.
Старый друг мой, – ты ли?
Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка.
С голубыми ты глазами, моя душечка!
А. Григорьев.
Уж как я ли, между прочим,
Не старалася:
По районам по рабочим
Побиралася.
– Побирайсь, побирайсь, побирушечка.
С голубыми ты глазами, моя душечка!
Всех рабочих я сзывала
Для напутствия,
Куковала-куковала
До бесчувствия!
– Ах, кукуй, покукуй, ты, кукушечка!
Ты все песни растеряла, моя душечка!
Уж не помню, что плела я,
Горемычная!
Сплетни, враки, ругань злая,
Брань обычная.
– Уж ты ври, завирайся, моя врушечка,
Все равно ведь не поверят, моя душечка!
Куковала-голосила
Я до ноченьки,
Коммунистов поносила
Что есть моченьки!
– Покричи, покричи, ты, кукушечка,
Полечиться б тебе надо, моя душечка!
Мне тоска, другим потеха:
Издеваются!
Почему-то все от смеха
Надрываются!
– Посмеши, попляши, поскакушечка.
Ох, допляшешься до горя, моя душечка!
Прыгну – влево, прыгну – вправо,
Я – задорная!
Ну, хоть ты мне крикни «браво»,
Сотня черная!
– Ах-ах-ах, в чьих руках ты, игрушечка?
Черносотенного стала, моя душечка?!
Писал я, друзья, не для славы,
Не для легкой забавы,
Не для сердечной услады.
Не сладкие рулады,
Не соловьиные трели
Выводил я на нежной свирели:
Просты мои песни и грубы.
Писал я их, стиснувши зубы.
Не свирелью был стих мой – трубой,
Призывавшей вас всех на решительный бой
С мироедской разбойной оравой.
Не последним бойцом был я в схватке кровавой.
Просты мои песни и грубы,
Зато беднякам они любы.
Не боялся я критики строгой:
Шел упорно своею дорогой.
С вами шел я, товарищи, с вами иду
И идти буду вместе… пока упаду!
Советскими властями в присутствии понятых были обследованы «мощи» святых Александра Свирского, Артемия Праведного и Тихона Задонского, причем оказалось, что 1) «мощи» Александра Свирского – простая кукла из воску, 2) «мощи» Артемия Праведного – облаченное в ризы чучело, набитое ватой и смесью толченого кирпича и гвоздей, 3) «мощи» Тихона Задонского – кукла из картонной толстой бумаги, сшитой белыми нитками, а внутри бумаги – вата и стружки.
(Из газет 1919 г.)
Зарыдала горько матушка.
Напился ее Панкратушка,
Нализался-налимонился,
С попадьей не церемонился:
Ухватив ее за холочку,
Всю измял ей батя челочку.
«А блюди себя, блюди себя, блюди!
На молодчиков в окошко не гляди.
Не до жиру, быть бы живу нам теперь.
К нам беда, лиха беда стучится в дверь.
Ох, пришел конец поповскому житью.
Вот с того-то я и пью, с того и пью!
С жизнью кончено привольною –
Стала Русь небогомольною –
С храмом нет союза тесного,
Уж не чтут царя небесного,
Ни блаженных небожителей,
Чудотворцев и целителей.
Добралися до таинственных вещей:
Раскрывают в день по дюжине мощей.
А в серебряных-то раках – ой, грехи! –
Ничего-то нет, опричь гнилой трухи,
Стружек, ваты да толченых кирпичей.
Чей обман тут был? Ну, чей, скажи? Ну, чей?
Мы, попы, народ колпачили,
Всех колпачили-дурачили
И крестами, и иконами,
И постами, и поклонами –
Поясными и коленными,
Пред останками нетленными.
А останки те, останки те, увы,
Знаешь, матушка, сама ты, каковы.
Ну, какой же после этого дурак
Будет чуда ждать от этих самых рак,
Лепту жертвовать и жечь по сто свечей
Перед грудою… нетленных кирпичей?
Ох-ти, с нами сила крестная!
Смута, смута повсеместная,
Развращенность, непочтительность,
К церкви божьей нерачительность,
Несть о вере сокрушения,
Несть священству приношения.
Ой ты, мать моя, комар тебя язви,
Брось ты помыслы свои насчет любви.
Не до жиру, быть бы живу в эти дни:
Жизнь попу теперь, хоть ноги протяни.
Ни гроша-то за душою, ни гроша.
Никакого нет от церкви барыша!
Сосчитай-ка, мать, пожиточки.
Обносились мы до ниточки.
Что досель нашарлатанено,
Все, что в церкви прикарманено,
Все, что сжато, где не сеяно,
Нынче по ветру развеяно.
Всё налоги, всё налоги без конца.
А доходу – ни с могилы, ни с венца.
Таксу подлую на требу завели.
О прибавочке – собакою скули.
В церкви пусто, у совета же толпа.
Все дела теперь решают без попа!
К черту службы и процессии!
Поищу другой профессии.
Срежу косу, сбрею бороду.
Молодцом пройдусь по городу,
Поступлю – лицо ведь светское! –
В учреждение советское.
Уж как, матушка, решусь я, так решусь.
В коммунисты, в коммунисты запишусь.
С продовольственным вопросом я знаком:
Проберуся комиссаром в упродком.
Будет вновь у нас и масло и крупа.
Поцелуй же, мать, в последний раз… попа!»
Попадья с попом целуется,
С попадьею поп балуется.
На душе у них так радостно:
«Заживем опять мы сладостно.
К делу новому примажемся,
Тож в убытках не окажемся!»
Землячки мои, вы будьте начеку:
Не пускайте вы мышей стеречь муку!
Много нынче всякой швали к нам бежит.
Поп расстриженный искусу подлежит.
Сразу к делу допускать его не след.
Пусть доверие заслужит, дармоед!
