Наталья Загвоздина - Дневник

Бесплотней мотылька, внимательнее кошек,
смотрящих точно в цель.
Затёрта как калач, но чувствуешь и кожей
прозрачной… На овце

такая мета есть – печать любви и жертвы,
без вымышленных слов.
О бабочка моя, кто выдолбит то жерло,
каким уходит зло?!

Сплетая ленточки, развязываешь в жгут
закрученный сюжет,
не свой. Но прикасанья – жгут
и родственны уже.

И встраиваясь в ритм чужого полотна
плетенья, исподволь,
открытою душой способна подлатать,
и об руку – под волн

накаты (так пловец, послушный до конца,
осиливает шторм)…
И, кажется, ещё немного до кольца,
соединиться – чтоб.

Я виновна, и мрачен ноябрь,
умещаясь в суженье палитры.

Но, морозом ещё не палимы,
зеленеют окрестности… Я б
удалилась (в берлогу, в песок
океанский, где след черепаший…).

Здесь предчувствие студит висок
воспалённый. На Родине страшно
в ноябре. То ли дело – весна
(от зимы отвернусь, чтоб не стынуть)…
Здесь родная квартира тесна,
и уже – до скончания – стыдно…

Дай мне силы, дневное тепло
глубоко закулисного солнца,
жить и помнить, что как ты ни плох,
не доесть тебе, истинно, соли.

Всяк свой пуд и неси, и лелей,
никому не отсыпав крупинки
без любви. В ноябре тяжелей
перелистывать жизни картинки.

Вот новый лист – я сделаю светло.
Припомню, напридумаю, представлю…
Открою окна и раздвину ставни,
не ведая, куда нас завело…

Не ведая, что чаем, что творим,
заглядываем в будущность, в былое…
Но лист, как и ноябрь, неповторим.
Счёт времени немедленно поломан

без горечи, без боли, без потерь;
без неба ноября с тяжёлой дланью,
какое – не преграда для литаний.
И время приниматься за латанье,
не после, не как водится… Теперь.

Вот Тернер, въехавший в Москву,
вот Пёрселл, и Эней с Дидоной
приблизились, вплотную… Домом
не выбрав ни ноябрь бездонный,
ни сердце, впавшее в тоску,

иного незнакомца… Дамы,
быть может… Их любил другой
(поэтов отошедших племя,
поближе голосом, рукой
касавшихся, казалось…). Там мы

не повстречались. Карфаген
разрушен. Жертву взял бессмертный
огонь, и славой наградил
(сомнительной, должно быть). Мерно
века ложились на груди

земной. Прошли чредой завидной
певцы – гармонии сыны.
Одни далече. Нет иных.
Ноябрь в отрепьях нитяных,
и на зимь антики забиты…

Вот Тернер, въехавший в ноябрь,
вот Пёрселл и туманный берег
холодной Англии – поверит
навряд ли очевидец перед
картинкой старого письма,
не озадачившись весьма…

А между тем, через столетья
переходя туда, сюда – мы те же,
мы грустим о лете,
страшимся, ищем бурь, мятежны
и нерешительны слегка
в свои прощальные лета…

Хвала живому! Пусть прохожий
приложит и себя к тому.
И будет петь в своём дому,
на сущих жителей похожий.

Вавилонские обломки
перетягивают неба
горизонт, сужают горло,
опрокидывают навзничь —
что утёс разбить о лодки
(кто поверит в эту небыль?).

А пока живому – горько,
хоть худой строитель назван
до него, до нас, болезных…
К ноябрю ещё и это…
Говорят, и се полезно.
Верю. И люблю поэтов.

Набросало, насыпало. Вновь
я смотрю, как ты мним и не дюж.
Этот общий с тобою недуг
не поделим, как узел ни туг
на грудине. Как сходимся в ночь.

Всё взаправду, как снег в ноябре.
Минул праздник – Архангел с мечом.
В самый раз расставаться с мечтой
отогреться. И мальчик с мячом
одиноко на дрожь обречён.

Не заметную. Идол молчит,
в старом парке едва уцелев,
где давно – и не то же в цене,
и другие сорвались с цепей,
и острее клыки у волчиц…

Этот сердца серебряный плач
здесь не слышен как будто с тех пор,
только мечется ветер степной,
да бросает сугробы в стекло
в ноябре невидимый палач.

В этой комнатке укромной,
под названием Firenze,
окна с ставнями и кровля
ниже, чем нагие кроны
в ноябре… Сомнений кроме
поздним вечером не встречу
ни в Тоскане, ни в разоре
не жилого из отечеств —
никого… Лишь глина тешит
италийская узором…

Итальянский дворик, пенье.
Карфаген, песок, крушенье.
Буря, ветер, волны, пена…
И, с удавкою у шеи,

в пожирающем кострище,
ветхий человек великий…

Се любовь иль страсть? И ищем
мы что сами поелику?

Здесь, в цветаевском ковчеге,
грустно так. Проходят жизни.
Слух и зрение. Но чем бы
напитать причастья жилы
не сжигаемому туне?
Итальянский двор. Россия…

Разве знали? – ветер дунет
перемен – и вот, рассыпан,
разведён, разъят, рассеян
не песок… Не дальний берег…

Так стоит, по грудь и перед
пепелищами, Расея.

Здесь привычно и прохладно,
звучно, мраморно, безмерно…
И какой-то слабый ладан
посетил живое с мертвым…

Ловитвы миг, победы торжество,
без гончих и без стрел.
Идущий день то кроток, то жесток,
но движется быстрей.

Быстрее нить проходит суток круг,
наматываясь на
катушку дня и жизни (эта грусть,
что мёртвого весна…).

В пришедший час вглядись в парад планет —
названья ждёт твоя.
Увидишь, что, короче и плотней,
мир – цел, а не двояк.

Что этот миг не делится на два,
и именем одним
речётся. Так Адам величил тварь
свидетельством о них.

Не придумаю, не – сотворю —
назову и устрою раёк…
Рай бумажный, словесный – свою
эмиграцию… Скажут – «Враньё!» —
и освоят «получше район»…

Заблужденье. В словесных садах
повстречаю любой из плодов —
там пасётся счастливый Адам —
перстяная овца… И «платок»
из смоковницы вовсе не нужен,
где Отца есть и очи, и уши…

Мы ж безумцы. Нам мало любви.
Всё бы пробовать это и это,
и ловить вместо Голоса эхо,
безымянное… Может ли быть
Рай Творца – хуже нашего сада,
где на всякой дорожке засада?

Из-под прикрытых век
он смотрит бездыханно,
как кажется – почти.

Вперёд, в былое, вверх?
Молчанье. Бездна ада
за «шторами»… Прочти,

почти вот так, вслепую…
За маскою – быльё…
(Мираж, погасший тон…
что целым не слеплю я…)
Полночный мотылёк,

подвижности и гриму
полдневному – не в масть.
И чудится, готов,
без шёпота и крика,
почти в безмолвье впасть.

Эней Дидоне мир, она ему – Дидона.
Эней Дидоне жизнь, она ему – глоток.
Эней Дидоне дом, она – убранство дома.
Эней – Дидоне в грудь, она ему – в глазок.

Герою на глазок не попадись, царица!
Пусть сводный хор богов и грозен, и певуч —
ты выстоишь, любя Единого. Сторицей
аукнется… Вода прольётся из-под туч
живая, смыв огонь. Не упадёт твой город.

Ты будешь не жена – Невеста и Раба.
Он, радостью покрыв исчерпанное горе
из чаши, до глотка последнего, укором
не сделает тебя – мне, что спешу роптать…

Когда отпустит миф, когда ноябрь собьётся
в единое «вчера», чем будущность возьмёт?
Теченьем, чередой, избранностью, соборно?
И встретимся ли, и – достойно иль зазорно,
во благо иль во зло?

Назначена и пред-назначена другому
(не бодрствованью), ночь подталкивает с ног
в чуть сладкое и чуть солёное, что сном
покажется едва, и тут же – как рукою…
Так вяжешь колоски, невызревшие, в сноп…

Кто скажет: «Брось, усни», – и усыпит тем паче?
Свечных огарков горсть, горбатая постель…
Сей зреет, тот поспел,
покажется… Но спеть
попробуй на свету акафистом и плачем…

Сознанье шлёт покой. Бесстрастие – границы
разводит до «не быть». Гармонии пора.
В ней новое живёт и старое хранится.
Совместное – в ладу. Ты только не порань…

Ты только не порань рождённого осколком…
Молчанье дарит штиль, двойную глубину
вселенной – вверх и вниз, что вижу – ни за сколько
трудов не почерпнуть, до капельки, вину.

Мне друга жаль, а недруга – вдвойне.
Одно лицо. Двуликая походка.
Такая ненадёжная погодка
бывает положительно в твоей

землице. Не посеешь, не пожнёшь
в открытую – то там, то тут подмочит…
Но голову поднимешь – небо шлёт
спасительное вёдро на подмогу…

…А ты как перст. Как дурень без перста
Создателя, младенчиком проспавший
досюда, до упора… Неспроста
призванный на Отеческую пашню.

Мне друга жаль и недруга его,
в одном лице вытаптывавших поле.
За бренностью, не сердцем – рукавом
коснувшись живоносного… По воле —
своей – не закладной – ни у кого.

…Не девочка гуляет по доске,
яичной, деревянной… Входит Дева
ступенями в Святая. Потускнев,
доска преображалась, частью тела
единого собора становясь.

И сердце замирало от причастья
вхожденью, был рассудок на посту.
И малою очищенною частью,
сливаясь, узнавали – боль и счастье
едины, и не взяты – на посул.

Я потопталась, но… Но около, окольным
путём пришла к вратам, в ограду не вместив
(в игольное ушко) себя, поклажу… Сколько
опару ни меси, не выпечешь без сил

Подателя. С того стою у переправы.
Совместно. Вместе с тем, раздельно. На один.
С руки в другую и – обратно – ложь и правду
перелагая, бьюсь – за душу, и найти
так пробую пути.

Черно и честно. Числа посчитать —
получится почти зима… Россия…
Так не было отроду, почитай, —
не выпало ни маковой росинки,

ни снежной крупки… Крупно, хорошо,
но хочется ещё… Чего-то… Пусто
поодаль и вблизи… Как порошок
рассыпан звёздный сор… Я только путник,
декабрьский, под солёною луной…

Оглянешься – и идол соляной.

Здесь быть. И здесь лежать.
О чём меж тем хлопочем?
Пасись, но не ходи, свободная овца,
от Пастыря – там тать.
И зреющая почка, и вызревшая порча,
и весточка конца…

Меж тем так сладко жить
в саду… Нагорий, скудных
сезонною травой,
бежать… Куда, скажи?!
Ответ известен – стой, и не жалея уды,
не бегай всё равно.

Декабрь. Введенье. Дождь.
Грядущий день безвестен.
Колеблясь, как трава, бесцветная уже,
стихаю… Полдень тощ,
обветренный… В душе —
и сад, и Божий луг. С искателями вместе…

Да, каждый хочет знать про радуги седмицу…
Не каждый – о себе и воле, что над ним.
Но всё же чает свет, в которого вселиться
неплохо (разве нет?)… Иль глазиком одним

взглянуть… А впрочем жизнь – безмерна…
Да, без края… Почти… Она длинна… И за горой финал…
Ещё не здесь… Ещё… Теперь?! Теперь вина
отыщется вот-вот… Смотрите, как видна…

Мы – мертвые. Душа – свободна и бессмертна.

Ответив где-то «да», сказали «нет» друг другу.
Мы выбрали себя. Себя, себе, своё.
Отдали жизнь взамен совместного – не в руку
Творца. Она и так. А мы ещё – совьём…

Раз проще. Раз теплей. Раз безусильней. Почерк,
знакомый до чернил, нажима, запятой…
Мы подняли со дна, мы вычерпали… Почерп
не малый… Всё трудней гоняться за пятой

героя «без проблем»… И даже лёгких крыльев
крепленья (плоть и кровь) остались не у дел…
Мы больше не летим… И никакою крышей
тебя не охранить от мировых утех…

Дни ходят поперёк, и об руку и против
теченья… Глянешь – вскачь промчались…
И след простыл… И пожимать плечами
как будто в самый раз… Но некогда… И вроде
не вовремя… И так – печально
по осени зимой… Декабрь. И бродит
унынье по углам… Разлад и пропасть.

Не хочется пугать, пугаться под погоду
престранную… Сидеть – в светёлке!
Выдумывать слова. Не слушать тии толки.
И удаляться вглубь, в неближние походы,
не трогаясь… И не спешить подолгу
в возвратное… Где жизнь – по ходу…

Закрытый платом, спит на пастырском одре
возлюбленный отец взволнованного сонма
земного царства пред вступленьем. Наотрез
не зрящий на луну, на звезды и на солнце…
В Создателя вперясь чертоги до концов…
Но нам не услыхать призвания гонцов…

Так где же разность, что пошлёт Творец
из поднебесных сфер!? Вперяясь в землю,
мы старимся и телом, и душой…

…Летает по часам, без устали, скворец,
пестрея… Живность протирает зенки
спросонья… Божья тварь… Явился и ушёл.

Пребыть наедине с Создателем, и слышать
стенания толпы, смирением даря
оставшихся… Ничто не сделается лишним
отныне. Лишь слышнее вопли мытаря —
се стада… Пастырь тих. Он на своём пути.

Было б лучше жить в обнимку,
отвечать на все вопросы,
без нужды не задавая,
а её забыть и вовсе.
Не бояться, что отнимут,
отдавать тотчас, и просто
млеть на солнышке – едва и
припекло – на то и осень…

Всё бы радоваться свету,
золотой минутке, воле,
не своей. Подставить пуле
злой себя, спасая брата —
дурака… Не ждать ответа
от людей… Тебя – тем боле.
И смотреть, как в общий улей
прибывают мёд и правда.