Демьян Бедный - Стихотворения

В аду прошел тревожный гул
Из-за вестей о Вашингтоне,
И сам великий Вельзевул
Заерзал в ужасе на троне:
«Эй, — закричал он, — Асмодей!
Ты — черт хитрейший в преисподней.
Ты насмотрелся на людей,
Служа в их шашнях первой сводней,
Ты знаешь, что у них к чему,
Ловя оттенки в каждом тоне…
Я — понимаешь? — не пойму,
Что там творится в Вашингтоне?
Кто Хьюз? Святой или дурак,
От чьих проектов уши вянут?
Впрямь на земле для новых драк
Вооружаться перестанут?
Иль блеск „гуманнейших“ идей
Там служит только для парада?..»
«Ол-райт!» — ответил Асмодей
И пулей вылетел из ада.

Недели не прошло одной,
Как, образец натуры пылкой.
Плут Асмодей пред Сатаной
Предстал с лукавою ухмылкой.
«Ну что? С разоруженьем как?» —
Владыка ада зубы стиснул.
Черт, рожу скорчивши в кулак.
Так прямо со смеху и прыснул.
И — от стены и до стены —
Весь ад сотрясся вдруг от смеха:
То мощный хохот Сатаны
Встревожил все четыре эха.
Все черти, вторя Сатане,
Визжа, каталися по аду,
И даже грешники в огне —
И те смеялись до упаду.
А через час в аду — глазей! —
Висели (чудо! без изъяна!)
Портреты «адовых друзей» —
Ллойд-Джорджа, Хьюза и Бриана,
Портреты надпись обвела,
Вонючей писанная смесью:
«Склонился ад за их дела
Пред их заслуженною спесью!»

Самовар свистал в три свиста.
Торопяся и шаля,
Три румяных гимназиста
Уплетали кренделя.

Чай со сливками любовно
Им подсовывала мать.
«Вновь проспали! Девять ровно!
Надо раньше поднимать!

Все поблажкам нет предела!» —
Барин ласково гудел.
Мать на младшего глядела:
«Вася будто похудел…

Нету летнего румянца!.,»
Состоя при барчуках.
Тятька мой три школьных ранца
Уж держал в своих руках,

А за ним пугливо сзади
Я топтался у дверей.
Барин снова: «Бога ради,
Мать, корми ты их скорей!

Вот! — Он к тятьке обернулся. —
Сколько нам с детьми хлопот.
Из деревни твой вернулся?
Разве зимних нет работ?

А, с книжонкою мальчишка?!
Велики ль его года?
Покажи-ка, что за книжка?
Подойди ж, дурак, сюда!»

Я стоял как деревянный.
Тятька подал книгу вмиг.
«М-да… Не-кра-сов… Выбор странный!..
Проку что с таких-то книг?!

Ну, стишки!.. Ну, о народе!..
Мальчик твой, по существу.
Мог бы лучше на заводе
Обучаться мастерству!..

Или все мужичьи дети
Рвутся выйти в господа?..
И опять же книги эти…
Сколько скрыто в них вреда!..

Дай лишь доступ в наше время
К их зловредным семенам!!»
Тятька скреб смущенно темя:
«Что уж, барин!.. Где уж нам!..»

Я со страху и печали
На ногах стоял едва,
А в ушах моих звучали
Сладкой музыкой слова:[31]

«Ноги босы, грязно тело,
И едва прикрыта грудь…
Не стыдися! Что за дело?
Это многих славных путь.

Не без добрых душ на свете —
Кто-нибудь свезет в Москву,
Будешь в университете —
Сон свершится наяву!

Там уж поприще широко:
Знай работай, да не трусь…
Вот за что тебя глубоко
Я люблю, родная Русь!»

Даль степную застилает
Предвечерний мрак.
По тропинке едет шагом
Удалой казак.

Едет, браво заломивши
Шапку набекрень.
Возле речки — камышовый
Старенький курень.

Сивый дед свои лохмотья
Греет у огня.
«Здравствуй, дед!» — Казак лихого
Осадил коня.

«Здравствуй, милый! Далеко ли
Держишь путь ты, друг?»
«На казацкий круг я еду,
На советский круг».

Дед вздохнул, перекрестился:
«Ох, как с плеч гора!
Уж давно пора б так, детки!
Уж давно пора!»

Мой сын и мой отец при жизни казнены,
А я пожал удел посмертного бесславья:
Торчу здесь пугалом чугунным для страны,
Навеки сбросившей ярмо самодержавья.

Се — вход Чичерина в Лозанну.
Кому скажу: благоговей?
Кто будет петь ему осанну?
Нарежет пальмовых ветвей?

Не будет встречи вдохновенной,
Не будет также и креста,
У конференции надменной
Есть уязвимые места.

Чичерин их лечить не станет,
Но тронет этак раз-другой.
Сказавши тем, кто загорланит:
«Я ж тронул пальцем, не ногой!»

Все будет чинно и понятно
Дипломатическим умам.
Поговорят безрезультатно
И разбредутся по домам.

Из надоевшей всем кадрили
Очередные сделав па,
Начнут хитрить, как и хитрили.
Дробя слабейшим черепа.

Но наш Чичерин, мудрость эту
Не хуже зная, чем враги,
По очень скользкому паркету
Спокойно делает шаги:

Где нужно, сделает, как нужно,
Полунажим, полупоклон.
Отнюдь не выявив наружно,
Что прикрывает наш заслон.

И даже я — на что уж прыток! —
Себе обмолвиться не дам.
Пусть рыщут сотни следопыток
По запорошенным следам!

Вы полюбуйтесь, что за франты
Лакеи верные у госпожи Антанты.
Рабочие кричат им издали: «Эй, эй!
Чего вы, ироды, копаетесь? Живей!
Пора всеобщую начать нам забастовку!»
«Нет, ни за что! Нет, нет! —
Лакеи им в ответ. —
Намедни поднесли мы барыне листовку,
В которой наплели вы дикой ерунды.
Так барыня, когда листовку в руки взяли
И прочитали всё: „Нехорошо! — сказали. —
Держитесь далее от уличной орды.
Всё это варвары, всё дураки и дуры.
Они — вне общества, прогресса и культуры!
Пора на цепь их посадить!“
Все это барыня сказавши, стали хмуры
И не велели к вам ходить!»

Собачек комнатных, товарищи, видали?
Породистые есть, носящие медали.
В придачу блеска их собачьей красоте
Им вяжут бантики на шее и хвосте,
И проманежиться на свежем ветерочке
Их водят барыни на шелковом шнурочке.
Вот Вандервельде! В нем болонку узнаю,
Которая медаль и бантики носила.
Так допустимо ли, чтоб барыню свою
Такая стерва укусила?!

Живые, думаем с волненьем о живом
И верим, хоть исход опасности неведом.
Что снова на посту ты станешь боевом.
Чтоб к новым нас вести победам.

В опасности тесней смыкая фронт стальной.
Завещанное нам тобой храня упорство.
Мы возбужденно ждем победы основной,
Которой кончишь ты, любимый наш, родной,
С недугом злым единоборство!

Рать пролетарская знамена преклонила.
Семьей редеющей друзья стоят вокруг.
— Еще одна священная могила!
— Еще один неотомщенный друг!

Ну что же! Клятвой боевою
Мы честно подтвердим зарвавшимся врагам,
Что — не в пример иным долгам —
Долги кровавые мы возместим с лихвою!