ОБРЕЧЕННЫЕ ЖЕНЩИНЫ
(«Лежа как тихое, задумчивое стадо…»)
Лежа как тихое, задумчивое стадо,
Они не сводят глаз с безбрежности морей,
И дышат томною и горькою усладой
Дрожащие тела обнявшихся теней.
Одни, чье сердце ждет бесхитростных признаний,
В тени зеленых рощ, под пение ручьев,
Читают по складам младой любви преданья
И режут вензеля подруг в коре кустов.
Другие, парами, склоняя долу взгляды,
Проходят медленно меж жутких, темных скал,
Где дух Антония от злых посланниц Ада
И наглых их грудей спасения искал.
Одни, при пламени их факелов смолистых,
В святилищах глухих языческих богов,
Зовут тебя залить огонь страстей нечистых,
Вакх, усыпляющий боль древнюю грехов.
Другие же, давно взлюбившие мученья,
Под складками одежд сокрыв ремни бичей,
Слезу кровавую и пену исступленья
Сливают в мертвенном безмолвии ночей.
О девы, демоны, страдалицы и звери,
Кому земную явь отвергнуть удалось,
Искавшие небес то в страстных снах, то в вере,
То криков полные, то безнадежных слез,
Жалею и люблю я вас, родные сестры,
О вы, кому вослед душа стремилась в путь,
За жажду вечную, за жало боли острой
И сладкий мед любви, наполнивший вам грудь!
Продажная Любовь и Смерть людишек снова
Влекут к себе на грудь для страстного труда,
Но лоно их, маня сквозь рваные покровы,
Осталось, как у дев, бесплодным навсегда.
Поэта мрачного, кого семьи оковы
Томят, кому дана лишь нищенская мзда,
Зовут сады кладбищ и грешные альковы
На ложе, где душа не ведает стыда.
Могила и постель, умов отрада дерзких,
Подносят в свой черед, как славных две сестры,
Нам яд ужасных ласк и жуткие дары.
Меня похорони, Любовь, в объятьях мерзких!
О Смерть, соперница ее, скорей явись
И с миртом гнусным свей свой черный кипарис!
Мне кажется подчас, что кровь течет рекой —
Фонтан с певучею и грустною волной.
Хоть слышу, как течет она с размерной пеней,
Но я не нахожу следов своих ранений.
Везде, как по песку арены боевой,
Бежит она, залив булыжник мостовой,
Струями утоля земные все творенья
И мир весь омрача уныло-красной тенью.
Я часто пробовал дурманами вина
Хоть на день усыпить тот страх, что силы точит;
Но тоньше слух от вин, и зорче смотрят очи!
Я стал искать в любви забвения и сна;
Но ранит иглами мучительное ложе
И кровью напоить подруг жестоких может!
То женщина с главой и грудью горделивой,
В вине ночных пиров купающая гриву.
Укус любовников, притонов едкий яд
На коже мраморной тупятся и скользят.
Разврат не страшен ей; она смеется Смерти;
И те чудовища, что косят всё на свете,
Не смеют посягать жестокою рукой
На тело, полное могучею красой,
И прелесть дивных ног и царственного стана.
Она, для страстных нег приняв закон Корана,
В свои объятия, к волнам крутых грудей,
Глазами жгучими сзывает всех людей.
И ведомо тому бесплодному кумиру,
Но всё же нужному для жизни и для мира,
Что Красота — святой, незаменимый дар,
Способный отвратить удары грозных кар.
Она Чистилища, как Ада, не страшится,
И в час, когда над ней Ночь черная сгустится,
В лик Смерти ясный взор вперит она тогда,
Как новорожденный — без злобы и стыда.
В полях без зелени и зноем опаленных,
Когда я как-то раз, по воле грез влюбленных,
Природе жалуясь, уныние влачил,
И горьких дум кинжал на сердце я точил,
Я в полдень яркий вдруг увидел над собою
Густое облако, грозившее грозою,
Где мерзостно кишел развратных бесов рой
Толпою карликов, шумливою и злой.
Оглядывать меня они с презреньем стали;
Я слышал, как они смеялись и шептали,
Кивая на меня, средь брани и острот,
Как над юродивым глумящийся народ:
— «Давайте поглядим на жалкое созданье.
Гамлета хочет он изобразить страданья,
Ерошит волосы и взорами поник.
Досадно ведь смотреть, как славный тот шутник,
Забавный скоморох, оставшийся без дела,
Лишь потому, что роль наскучить не успела,
Решил разжалобить слезой своей тоски
Орлов, кузнечиков, цветы да ручейки
И даже нам, творцам той старой мелодрамы,
Заученную речь выкрикивать упрямо».
Я мог бы (гордый дух, превыше гор взлетев,
Парил над тучами, бесовский крик презрев)
Спокойно отвернуть свой лик туманно грустный,
Когда б не видел я, что средь толпы той гнусной
— Затмивший солнца блеск, неслыханный позор! —
Царица грез моих, склонивши дивный взор,
Над мукою моей, как бесы, хохотала
И ласки грязные порой им расточала.
Мне женщина соблазн раскрыла губ пунцовых;
Ее вздымалась грудь в плену одежд шелковых,
И, корчась как змея на медленном огне,
Душистые слова она шептала мне:
«Уста мои влажны, и мне дано уменье
На ложе усыплять все страхи и сомненья;
Bсе слезы осушу на бархате грудей
И старцам подарю смех радостный детей;
Для тех, пред кем хоть раз красу я обнажила,
Я заменю моря, и небо, и светила;
Я, милый мой мудрец, так опытна в страстях,
Когда мужчин душу в объятьях, как в сетях,
Иль груди отдаю укусам сладострастья,
Развратна и скромна, пленяя хрупкой властью,
Что я сумела бы на ложе, полном нег,
Бессильных Ангелов поработить навек».
Когда весь мозг костей моих уж иссосала
Она и повернул я к ней свой взор усталый,
Чтоб страстный поцелуй вернуть, лежал со мной
Труп омерзительный, сочивший липкий гной.
Закрыл тогда глаза я в ледяном испуге;
Когда ж я их раскрыл под утро, от подруги
Вчерашней, что на грудь свою меня влекла,
В чьих жилах кровь рекой обильною текла,
Остался лишь скелет, разбитый и скрипящий,
Дрожавший жалобно, как флюгер, дух щемящий,
Иль вывеска, когда томит ее Борей
Дыханием своим в часы глухих ночей.
Свободной птицею витая вкруг снастей,
Душа моя легко и радостно парила.
Под небом голубым качалися ветрила,
Как будто пьяные от золотых лучей.
Что за чернеющий там остров? — То Цитера,
Сказали нам, страна любимая певцов
И рай, обещанный мечтам холостяков.
Убоги, видите, владения Венеры.
Страна волшебных тайн и страсти край святой!
Киприды древний лик и царственное имя,
Как аромат, плывут над волнами твоими
И наполняют ум любовью и мечтой.
Растет зеленый мирт в твоих блаженных кущах;
От века преданы тебе все племена;
Ты вздохами сердец молитвенных полна,
Как ладаном от роз, в садах твоих цветущих,
Иль воркованием немолчным голубей!
Но стала в наши дни землею ты бесплодной,
Пустыней каменной, где бродит зверь голодный.
И странный мне предмет стал виден сквозь ветвей.
То не был древний храм, куда в часы молений
Шла жрица юная, влюбленная в цветы,
Отдавши грудь во власть таинственной мечты
И пеплум распахнув ночному дуновенью;
Но вот мы к берегу поближе поддались,
Птиц сонных белыми ветрилами пугая,
И виселица там означилась тройная
На синеве небес, как черный кипарис.
Птиц хищных несколько на трупе там сидело,
Деля зловонную добычу меж собой,
И каждая, как нож, вонзала клюв кривой
В кровавые куски сгнивающего тела.
Глаз больше не было. Из паха мертвеца
Тяжелые кишки стекали на колена,
И злые вороны, наевшись вдоволь тлена,
Успели оскопить ту падаль до конца.
У ног покойника завистливые звери,
Задравши морды вверх, ходили всё кругом;
Один, крупней других, казался вожаком,
Как будто там палач стоял и подмастерья.
Цитеры гражданин, дитя святых холмов,
В молчании терпел ты смертные обиды
За ночи мерзкие на праздниках Киприды,
И гроба ты лишен в отмщение грехов.
Нелепый висельник, у нас одни страданья!
При взгляде на твое бессилие в тот час
К моим зубам опять, как рвота, поднялась
Рекою горькой желчь моих былых терзаний.
И пред тобой, бедняк мне близкий, я опять
Почувствовал всю злость зубов и клювов жадных
Жестоких воронов и тигров беспощадных,
Любивших плоть мою так больно раздирать.
— Сияли небеса и море было сине.
Но было для меня отныне всё в крови
И тьме. — Как в саване тяжелом, я свои
Надежды хоронил в томительной картине.
На острове твоем, Венера ждал меня
Лишь виселицы столб, да тень моих мучений.
Господь мой, силу дай Ты мне без отвращенья
Взирать, как мерзостны душа и плоть моя!
