Поверил я и во врачей-отравителей». Ну, как же — они даже Горького отравили! Говорят, предложили перекрасить стены в его кабинете, а в краску намешали отравы. Вот он эту отраву вдыхал, вдыхал и — конец… Так что «врачи-убийцы» были для меня вполне реальным фактом… (Господи, да как же я мог думать такое?! Ведь у меня родная мать всю свою жизнь работала врачом!)
Однако думал именно так.
Даже, помню, большое стихотворение написал про «убийц в белых халатах».
Там, ближе к финалу, я заявил о том, что «есть на Дзержинке здание, в котором люди не дремлют…» А дальше сообщалось: «В котором знают хорошо, где черное, где белое. В просторный кабинет вошел Лаврентий Палыч Берия…»
Получалось: «наши» победили.
Такие вот дела…
Мне всегда будет стыдно за эти строки. До конца моих дней стыдно. И всегда будет страшно за себя — такого, каким я был…
Тот, кем я был тогда, смотрит на меня из января пятьдесят третьего горда. Смотрит, убежденный в своей правоте, радующийся своей молодости и своему счастью.
Он даже не догадывается, что это — счастье неведения . Что оно страшнее любой беды…
О, как мне хочется сегодня, сейчас скатиться по этой пологой лестнице прожитых дней туда — в пятьдесят третий и подбежать к самому себе, тогдашнему. Как мне хочется заглянуть ему в глаза, схватить «за грудки» и закричать: «Опомнись, дурак! Что ты делаешь?! Да оглянись вокруг, оглянись и подумай — что, в действительности происходит в стране!..»
Потом бы я, конечно, заговорил спокойно. Потом бы я начал рассказывать ему о том, что знаю сам. Знаю сегодня. В восемьдесят девятом.
Я бы рассказал ему о двадцать девятом годе, о тридцать третьем и тридцать седьмом.
Рассказал бы правду о коллективизации, превратившей крестьян в рабов, и о наших лагерях уничтожения. Рассказал бы о пытках, которые не снились и гитлеровцам.
Рассказал бы о Чаянове и Вавилове. Бухарине и Рютине. Тухачевском и Уборевиче. Рассказал бы о титанической и страшной борьбе Сталина за власть.
Рассказал бы о миллионах сломленных, раздавленных, выстоявших и загубленных людях.
Рассказал бы о судьбе Мандельштама и Замятина. Бабеля и Веселого. Мейерхольда и Михоэлса. Корнилова и Васильева.
Рассказал бы о целых народах, выгнанных из родных мест и фактически уничтоженных.
О еще не вернувшихся из лагеря Ярославе Смелякове и Домбровском.
Я бы рассказал ему правду о Берии. И о том, что через три месяца умрет Сталин. А через три года будет Двадцатый съезд, где на закрытом заседании Хрущев прочтет свой знаменитый доклад…
Поверьте, я бы наверняка нашел слова, я привел бы самые неопровержимые, самые убедительные факты…
Ну и что было бы дальше?
Боюсь, что этот бдительный спортивный парень отнесся бы ко мне…
* * *
Да и потом, «не знать», то есть «не верить провокационным слухам», было тогдашней нормой жизни. Точнее: тогдашней формой выживания.
К сожалению, не знали мы в то время и фразы Джордано Бруно, сказанной, правда, по другому поводу: «Невежество — лучшая в мире наука. Она дается легко и не печалит душу…»
Так что жили мы нормально. Не замечая несвободы, каждый «отбывал свой срок»…
И все-таки я не могу и не умею глядеть на эти годы свысока.
Потому что все они — рядом, близко.
Не только в памяти, но и вот здесь — в сердце…
* * *
Мы уже давным-давно перестали быть просто людьми. Мы стали продуктами. Продуктами своего времени. Теперь лишь в этом качестве и воспринимаемся. Что ж, почти все правильно. Именно так оно и есть. Хотя картина получается фантасмагорическая: вереница складов, холодильников, морозильников и на каждом надпись: «Продукты». С уточнениями: «Продукты 30-х годов», «Продукты 40-х…» «50-х», «60-х»…
(Надо еще и обязательно вспомнить, что большинство этих «продуктовых помещений» были огорожены высокими заборами из частой колючей проволоки. И что расположены были эти «склады», как правило, в «труднодоступных районах, на вечной мерзлоте, далеко-далеко от городов. И еще надо знать, что все эти «склады» предназначались для уничтожения людей. Тех самых «продуктов» 30-х, 40-х и 50-х годов. Такая задача стояла тогда перед страной. Время было такое. И такой великий Вождь.)
* * *
Нет, это была настоящая религия. Причем религия эпохи инквизиции.
Сдвинулся только срок обряда крещения. («Октябрята»), однако, в политико-идеологическую купель окунали всех — почти в яслях, точнее: в детском саду.
Красные дни календаря. Революционные праздники. Отмечали их пышно, с «торжественными собраниями».
— Дети, кто скажет, какой праздник мы празднуем сегодня? Ну-у, дети! «Пер-во-е?».. Правильно: Ма-я-а! Первое мая!..»
Флажки, портрет Вождя, художественная часть, рыдающие от счастья родители… Младшая группа детсада. Средняя группа. Старшая группа. И все шагают в колонне по двое…
В старшей группе некоторые талантливые ребенки уже усваивали язык взрослой агитации и пропаганды…
* * *
Я никогда не находился над временем. Потому что не Бог. А вот во времени был. Так, во всяком случае, мне казалось.
Однако сейчас я понимаю, что всю свою жизнь, целую жизнь все мы (или почти все) существовали под временем!
Под его тяжестью. Под его страхом. Под его категорическими лозунгами и огромными портретами его вождей и героев. Но это были наши лозунги. Наши вожди и герои…
О, в детстве я был достойным «продуктом» своего времени. В семь лет уже стал «командиром» октябрятской звездочки. Потом, дрожа от радости, «запрыгнул» в пионеры.
Помню, как, бледнея от волнения и заикаясь больше, чем всегда, я давал клятву перед портретом самого мудрого учителя и Великого Отца всех детей нашей Родины Иосифа Виссарионовича Сталина.
На портрете он был вместе с Мамлакат — пионеркой-рекордисткой по сбору хлопка. (Кстати, ее родителей вскоре арестовали и расстреляли как врагов народа!)
Помню, как Председатель Совета Дружины закричал на нас: «Пионеры! К борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы!» И мы — со слезами на глазах, радостно (и тоненько) завопили в ответ: «Всегда готовы!!»
Мы, действительно, были готовы.
Ведь даже во дворе давали не честное слово, а «честное ленинско-сталинское-всех-вождей»!..
* * *
Мы — дети жестокого века.
Слишком долгое время нас воспитывали, нас упорно убеждали в том, что существует некое нечто, которое неизмеримо выше таких понятий, как человечность, совесть, любовь, милосердие.
Однако выше их, сразу же за ними, в человеческой душе начинается мертвое безвоздушное пространство. За этой чертой, за этой границей, человек перестает быть человеком.
* * *
В пятидесятых годах в Карелии (тогда Карело-Финской АССР) выходила молодежная газета, которая называлась не то «Молодой коммунист», не то «Молодой ленинец». (Впрочем, среди университетской молодежи она именовалась не иначе, как «Молодой жеребец».)
Там иногда печатались стихи местных поэтов. В том числе Бориса Печенкина. Одну строфу из его стихотворения я запомнил на всю жизнь:
«У бригадирши каждый паз
Проконопачен туго (?!)
И мастер ставил ей не раз
В пример ее подругам (!!)»
Увидев эти стихи, мы — тогда уже студенты Литературного института, находящиеся на каникулах, — захохотали и кинулись звонить редактору…
— Простите, Вы читаете то, что появляется на страницах Вашей газеты?..
— Обязательно читаю. И что?..
— Первую строфу стихотворения Печенкина тоже читали?
— Конечно!..
— Ну и как Вам она?..
Редактор помолчал, пошелестел газетой, а потом сказал:
— Каждый судит в меру своей испорченности!..
…Однако, это — Карелия. Провинция, так сказать.
Но и Москва от провинции отставать не хотела. В издательстве «Молодая гвардия» вышел сборник поэм Анатолия Фокина. Поэмы были на сельскохозяйственную тематику.
И опять-таки в одной из поэм была строфа, достойная запоминания. Но для этого надо коротко рассказать то, что случилось в поэме до этой строфы: в поле сломался трактор, тракторист — девушка, она вызвала из МТС механика. Он подходит, а дальше:
«И мастер, радостно вздохнув,
Со лба свой чуб откинул,
И, полушубок распахнув,
Приспособленье вынул…» (?!!)
Больше всего меня потрясло и даже обрадовало несколько зловещее слово «приспособленье». Лично я такого синонима не встречал даже в самых лихих частушках!..
* * *
У нас нет настоящего уважения к предкам. А в том уважении, которое якобы существует, больше демагогии, чем правды.
Каждое поколение почему-то рвется построить «новый мир» на обломках старого. Даже если не «на обломках», то «мешают», «не так думают и делают» лишь предыдущие поколения «старших».
