возле звездного Гвадалквивира.
О, беленые стены Испании!
Черный бык смертельной арены!
О, жестокая кровь Игнасио!
Соловей распоротой вены!
Нет.
Смотреть не хочу на нее!
Нет ни чаш, чтоб ее вместили,
и ни ласточек – выпить до капли,
остудить ее лед не в силе,
не сокроет ее ни песня,
ни поток серебристых лилий.
Нет.
Смотреть не хочу на нее!
Камень – чело, где стенает душа сновидений,
в них ни струенья фонтанного, ни ледяных кипарисов.
Камень – спина, на которую время взвалило
рощи рыданий, и ленты тоски, и планеты.
Вижу, как дождь, посерев, устремляется к рекам,
нежные руки в глубоких порезах вздымая,
и все быстрее бежит, не желая, чтоб камень —
в жажде поймать его – ноги ему окровавил.
Камень себе забирает туманы и зерна,
трупы рассветных пичуг и волков черной ночи,
он не рождает ни звука, ни искры, ни влаги,
только арены, арены, арены – и только.
Вот и Игнасио ныне на камне распластан.
Все завершилось уже. На тореро взгляните:
смерть покрывает его обесцвеченной серой,
а на плечах у него голова Минотавра.
Все завершилось уже. И дожди в его рот затекают.
Воздух из легких его вылетает безумцем,
только Амур, ледяными слезами омытый,
греется в ярком сиянии горного солнца.
Что говорят? Здесь почило безмолвие праха.
С нами осталось не боле чем мертвое тело;
прежде мы видели в нем соловья очертанье,
ныне оно наполняется дырами бездны.
Кто его саван морщинит? Здесь лживы все речи!
Здесь не поют, не рыдают тайком в уголке,
шпоры коням не дают и змеей не пугают;
здесь я увидеть хочу, раскрывая глаза до предела,
тело его, – но не то, что лежит неподвижно.
Здесь я увидеть хочу тех мужчин, чьи слова словно камень.
Тех, что умеют взять власть над конем и рекою.
Тех, у кого позвоночник звучит беспечально,
тех, кто поет, озаряя улыбкою песни.
Здесь их увидеть хочу. Перед камнем надгробным.
Перед растерзанным телом, свободным от пут.
Да, я хочу, чтобы мне показали, где выход
для полководца, который взят смертию в плен.
Да, я хочу, чтобы мне показали, не медля,
плач, как река в половодье, бескрайний, —
пусть же уносит река его тело и пусть он не слышит
бычье двойное дыхание, хрипы и крики.
Пусть затеряется он на арене луны полнолицей —
ей полумесяцем острым остаться хотелось,
пусть затеряется он среди ночи, без рыбьего плеска,
в белом бесстрастном бурьяне морозного дыма.
Я не хочу, чтобы к собственной смерти привык он,
не закрывайте лицо матадора платками.
В путь же, Игнасио! Смолкло мычание бычье.
С миром покойся, лети, засыпай. Так умирает море!
Тебя не знают ни смоковница, ни бык,
ни кони, ни в твоем саду термиты.
Тебя не знают ни дитя, ни вечер;
да, это так, ведь ты навеки мертв.
Тебя не знают ни хребтина камня,
ни черный атлас твоего распада.
Тебя не знают и твои воспоминанья;
да, это так, ведь ты навеки мертв.
Настанет осень – с гроздьями туманов,
ракушками, далекими горами, —
никто в твои глаза взглянуть не сможет;
да, это так, ведь ты навеки мертв.
Да, это так, ведь ты навеки мертв,
подобно всем, кто в этом мире умер,
подобно всем, кто умер и забыт
средь мертвых псов, угасших, словно звезды.
Тебя никто не знает. Да. Но я тебя пою.
Пою, спеша запечатлеть твой облик, твою стать.
Твою мужскую зрелость, узнанную мной.
Твое стремленье к смерти, привкус ее губ.
Пою печаль твоей веселости отважной.
Наверное, когда-нибудь еще родится
такой, как ты, андалусиец – с вечной жаждой риска.
Пою, стеная, будущую жизнь его
и вспоминаю грустный ветер над листвой оливы.
Не разгадал никто еще, как сладко
дурманит это миртовое лоно.
Не знал никто, что белыми зубами
птенца любви ты мучишь затаенно.
Смотрели сны персидские лошадки
на лунном камне век твоих атласных,
когда тебя, соперницу метели,
четыре ночи обвивал я в ласках.
Как семена прозрачные, взлетали
над гипсовым жасмином эти веки.
Искал я в сердце мраморные буквы,
чтобы из них сложить тебе – навеки,
навеки: сад тоски моей предсмертной,
твой силуэт, навек неразличимый,
и кровь твоя, пригубленная мною,
и губы твои в час моей кончины.
Я хочу, чтоб воды не размыли тины.
Я хочу, чтоб ветер не обрел долины.
Чтобы слепли ночи и прозреть не смели,
чтоб не знало сердце золотого хмеля,
чтобы вол шептался с лебедой вечерней,
чтоб, не видя света, умирали черви,
чтобы зубы череп оголил в оскале,
чтоб желтел их отблеск и на белой шали.
Я слежу, как бьется ночь полуживая,
раненой гадюкой полдень обвивая.
Зелен яд заката, но я выпью зелье.
Я пройду сквозь арки, где года истлели.
