РАСПЯТЫЙ СКРИПАЧ
I
Какой глубокой тьмою
здесь все вокруг объято!..
Здесь свет сошелся клином,
ночь петлею чревата.
Темно здесь, как в могиле,
и, как в могиле, глухо.
Здесь диким криком шепот
калечит, ранит ухо.
Где затаились тати,
что дверь сюда закрыли?
Куда они пропали?
И это люди были…
За кем ушли убийцы,
блестя в ночи штыками?
То были люди, люди
с багровыми сердцами!..
Эй, где вы, люди? Люди!
Никто, никто не слышит.
Здесь вечно смерть ночует,
а жизнь на ладан дышит.
Здесь мгла угрюмо прячет
в своем холодном лоне
мои над скорбным миром
распятые ладони…
II
А память, будто сказка,
влечет к истоку воды…
Куда, куда девались
мои младые годы?
Как будто сказка, память,—
взгляд утомленный, мамин.
Она меня лелеет
заботными руками.
Заботными руками
ко мне нисходит ласка.
О днях ушедших память,
как солнечная сказка.
Вдруг станет почему-то
себя до боли жалко…
Припомнится под ивой
рассветная рыбалка.
Из детства прилетают
и лепестки, и замять,
и домовой, и леший —
все это только память…
Кто мне промолвит нежно,
когда уж дело к ночи:
«Намаялся, родимый?
Пора в постель, сыночек!..»
А я ее покинул,
чтоб тешить душу в стоне,
протягивая в вечность
распятые ладони.
III
Мечты-воспоминанья,
медовые, блажные…
Куда, куда исчезли
лета мои златые?
Воспоминанья манят
вишневыми устами
в тот миг, когда безумство
явило власть над нами…
Звон ручейка смешался
с бренчаньем конской сбруи.
Цветы в лугах с улыбкой
считали поцелуи.
Влекли, дразнили груди,
как грозди винограда,
и усмехались звезды
девичьему «не надо…».
Светился мир приветный,
зарянка ль утро ткала?
Или венок мне люба
из васильков сплетала?
А я умчал в безвестье —
костром походным греться,
оставив след глубокий
в ее печальном сердце.
Она его укрыла
в монашеском хитоне,
а я вонзаю в вечность
распятые ладони.
IV
Немым укором память
мне взор являет синий.
В затрепетавшем сердце
кровь от позора стынет.
Решетки и засовы,
и лунный луч-соломка,
А за стеною рядом
вздыхает незнакомка.
Шаги и лязг железа,
горячий шепот: «Боже!
Товарища Марию
они забрали тоже…»
А через ночь — грозою
тишь разорвали крики,
и стоны, и взыванья,
и плач истошный, дикий.
Тот крик летел тюрьмою,
лавиною катился:
на деревянных нарах
там человек родился!..
Да, на тюремных нарах,
во тьме, в кровавой луже,
проглянул цвет весенний,
назло морозной стуже.
О нет, не слезы счастья,
не колыбельной звуки —
летели по застенкам
условной речи стуки…
Вот почему застыли
в земли холодном лоне
мои из мрака в вечность
простертые ладони!..
1925
Упало красным трупом солнце —
Князь тьмы пронзил его мечом.
И хлынули потоки крови
на небосклон, на чернозем.
Хохочет Некто, страшный, дикий,
и тешится, что смерть принес,
и черные вороньи стаи
сгоняет с горестных берез.
Сквозь лес, сквозь черное кладбище
влачится в рубище старик
с душой, исполненною тишью,
такой, как крик, как крик, как крик…
Ведь где-то ж есть конец скитаньям,
отдохновенье от чужбин!..
А ты, несчастный и убогий,
везде один, везде один.
Ведь где-то есть тепло и ласка,
рук лебединых страстный взмах…
Во мраке дьявола посланцем
тревожно бьет крылами птах.
Сквозь ночь, по голому погосту
шагает с посохом старик.
Его душа полна безмолвьем,
таким, как крик, как крик, как крик.
Ведь где-то есть исход мытарствам,
приют измученным сердцам…
Что ищешь ты? Куда стремишься?
Дороги нет к блаженству там.
О, не дойдешь, не дозовешься!
Где ступишь — глум, где станешь — яд.
Твоя душа полна молчаньем,
а вкруг тебя — кромешный ад.
В глухую темь не докричишься,
дрожь бесприютства не уймешь!
Лишь привиденья потревожишь,
посланца дьявола спугнешь.
Споткнешься, упадешь, не встанешь,
вовек тебя не вспомнит свет.
Куда бредешь? Чего взыскуешь?
К успокоенью тропки нет.
На землю рухнешь и застынешь,
луною хладной осиян.
Чтоб очи выклевать, по снегу
приковыляет черный вран.
Лежать ты будешь, жалкий, тихий,
с обезображенным лицом…
Упало красным трупом солнце —
Князь тьмы пронзил его мечом…
На вереницу хаток над рекою
ложится тень, как матери рука,
все предается неге и покою.
С левад несется дробный звук звонка
коров, что поворачивают к дому,
и нежный голос дудки пастушка.
Степной зефир свевает с плеч истому
и бронзовые лица холодит,
в скирдах ерошит старую солому.
В тиши журавль колодезный скрипит.
Пыль улеглась. В прорехе звездной шубы
зарница всеми красками горит.
То здесь, то там пускают в небо трубы
змеистых серпантинов сизый дым…
Готовятся к ночлегу трудолюбы.
Меж сумраком и тьмой неуловим
летучий миг. Стучат в клетях засовы,
под окнами бормочут мальвы: «Спим!..»
Лишь за селом, в густой листве дубровы,
влюбленным соловей тревожит грудь.
Янтарные глаза таращат совы.
Таинственно мерцает Млечный Путь,
сребристым молоком залив просторы,—
господствует над всем краса и жуть.
Темнеют крепостной стеною горы,
а с гор тропинка скачет, как ручей,
плетя замысловатые узоры.
Она бежит, чем дальше, тем быстрей,
сквозь черный бор и трепетные нивы,
как будто кто-то гонится за ней.
Торопится, нема, нетерпелива,
лишь иногда через нее промчит,
как призрак ночи, заяц боязливый.
Лишь изредка неясыть прокричит,
встряхнет крылами и утихнет снова.
Ночь приложила перст к устам и спит.
Сияет в небе месяца подкова.
Не слышен над недвижною водой
ни шорох трав, ни шелест камышовый.
Излучина реки покрыта мглой
туманною, что вся дрожит, струится,
как в танце стан русалки молодой.
Сама себе во сне долина снится…
1926
Сидели в синем сумраке соседи,
вкушая по крупинке шуток соль…
И вдруг в житейской дружеской беседе
негромко прозвучало слово «боль».
Как зеркало воды пушинка рушит,
уроненная птицей в озерцо,—
встревожило покой, смутило души
то брошенное походя словцо.
Унесся кто-то в прошлое: он — мальчик,
стоит перед кустом цветущих роз,
до крови у него ужален пальчик,
глаза полны невыплаканных слез…
А кто-то в золотой осенней вьюге
рыдал, с листвою падал на погост,
вбирал в себя симфонии и фуги,
грудь обхватив руками вперехлест.
Срывались миги — жемчуг с ожерелья…
Весна шептала: «Радуйся, мечтай!..
Отступит грусть, придет черед веселья,
всем завладеет яблоневый май».
И шепот плыл так нежно, так шелково,
касаясь гулко бьющихся сердец…
И лишь один, услышав это слово,
стал бледен, как мертвец.
1926
