Семён Кирсанов - Эти летние дожди...(Избранное)

Кричал я всю ночь.
Никто не услышал,
никто не пришел.
И я умер.

Я умер.
Никто не услышал,
никто не пришел.
И кричал я всю ночь.

— Я умер! —
кричал я всю ночь.
Никто не услышал,
никто не пришел…

Роза, сиделка и россыпь румянца.
Тихой гвоздики в стакане цвет.
Дальний полет фортепьянных романсов.
Туберкулезный рассвет.

Россыпь румянца, сиделка, роза,
крашенной в осень палаты куб.
Белые бабочки туберкулеза
с вялых тычинок-губ.

Роза, сиделка, румянец… Втайне:
„Вот приподняться б и „Чайку“ спеть!..“
Вспышки, мигания, затуханья
жизни, которой смерть.

Россыпь румянца, роза, сиделка,
в списках больничных которой нет!
(Тот посетитель, взглянув, поседел, как
зимний седой рассвет!)

Роза. Румянец. Сиделка. Ох, как
в затхлых легких твоих легко
бронхам, чахотке, палочкам Коха.
Док-тора. Кох-ха. Коха. Кохх…

Теплотой меня пои,
поле юга — родина.
Губы нежные твои —
красная смородина!

Погляжу в твои глаза —
голубой крыжовник!
В них лазурь и бирюза,
ясно, хорошо в них!

Скоро, скоро, как ни жаль,
летняя долина,
вновь ударится в печаль
дождик-мандолина.

Листья леса сгложет медь,
станут звезды тонкими,
щеки станут розоветь —
яблоки антоновки.

А когда за синью утр
лес качнется в золоте,
дуб покажет веткой: тут
клад рассыпан — желуди.

Лягут белые поля
снегом на все стороны,
налетят на купола
сарацины — вороны…

Станешь, милая, седеть,
цвет волос изменится.
Затоскует по воде
водяная мельница.

И начнут метели выть
снежные — повсюду!
Только я тебя любить
и седою буду!

Моросит на Маросейке,
на Никольской колется…
Осень, осень-хмаросейка,
дождь ползет околицей.

Ходят конки до Таганки
то смычком, то скрипкою…
У Горшанова цыганки
в бубны бьют и вскрикивают!..

Вот и вечер. Сколько слякоти
ваши туфли отпили!
Заболейте, милый, слягте —
до ближайшей оттепели!

Я надел в сентябре ученический герб,
и от ветра деревьев, от веток и верб
я носил за собою клеенчатый горб —
словарей и учебников разговор.

Для меня математика стала бузой,
я бежал от ответов быстрее борзой…
Но зато занимали мои вечера:
„иже“, „аще“, „понеже“ et cetera…

Ничего не поделаешь с языком,
когда слово цветет, как цветами газон.
Я бросал этот тон и бросался потом
на французский язык:
Nous etions… vous etiez… ils ont…

Я уже принимал глаза за латунь
и бежал за глазами по вечерам,
когда стаей синиц налетела латынь:
„Lauro cinge volens, Melpomene, comam!“

Ax, такими словами не говорят,
мне поэмы такой никогда не создать!
„Meine liebe Mari“, — повторяю подряд
и хочу по-немецки о ней написать.

Все слова на моей ошалелой губе —
от нежнейшего „ах!“ до плевков „улюлю!“.
Потому я сегодня раскрою тебе
сразу все:
„amo“,
„liebe dich“
и „люблю“!

О, город родимый!
Приморская улица,
где я вырастал
босяком голоштанным,
где ночью
одним фонарем караулятся
дома и акации,
сны и каштаны.

О, детство,
бегущее в памяти промельком!
В огне камелька
откипевший кофейник…
О, тихо качающиеся
за домиком
прохладные пальмы
кофейни!

Войдите!
И там,
где, столетье не белены,
висят потолки,
табаками продымленные,
играют в очко
худощавые эллины,
жестикулируют
черные римляне…

Вы можете встретить
в углу Аристотеля,
играющего
в домино с Демосфеном.
Они свою мудрость
давненько растратили
по битвам,
по книгам,
по сценам…

Вы можете встретить
за чашкою „черного“ —
глаза Архимеда,
вступить в разговоры:
— Ну как, многодумный,
земля перевернута?
Что?
Найдена точка опоры?

Тоскливый скрипач
смычком обрабатывает
на плачущей скрипке
глухое анданте,
и часто —
старухой,
крючкастой,
горбатою,
в дверях появляется
Данте…

Дела у поэта
не так ослепительны
(друг дома Виргилий
увез Беатриче)…
Он перцем торгует
в базарной обители,
забыты
сонеты и притчи…

Но чудится — вот-вот
навяжется тема,
а мысль налетит
на другую — погонщица, —
за чашкою кофе
начнется поэма,
за чашкою кофе
окончится…

Костяшками игр
скликаются столики;
крива
потолка дымовая парабола.
Скрипач на подмостках
трясется от коликов;
Философы шепчут:
— Какая пора была!..

О, детство,
бегущее в памяти промельком!
В огне камелька
откипевший кофейник…
О, тихо качающиеся
за домиком
прохладные пальмы
кофейни.

Стоят и не валятся
дымные,
старые
лачуги,
которым свалиться пристало…
А люди восходят
и сходят, усталые, —
о, жизнь! —
с твоего пьедестала!

Грифельные доски,
парты в ряд,
сидят подростки,
сидят — зубрят:

„Четырежды восемь —
тридцать два“.
(Улица — осень,
жива едва…)

— Дети, молчите.
Кирсанов, цыц!..
сыплет учитель
в изгородь лиц.

Сыплются рокотом
дни подряд.
Вырасту доктором
я (говорят).

Будет нарисовано
золотом букв:
„ДОКТОР КИРСАНОВ,
прием до двух“.

Плача и ноя,
придет больной,
держась за больное
место: „Ой!“

Пощупаю вену,
задам вопрос,
скажу: — Несомненно,
туберкулез.

Но будьте стойки.
Вот вам приказ:
стакан касторки
через каждый час!

Ах, вышло иначе,
мечты — пустяки.
Я вырос и начал
писать стихи.

Отец голосил:
— Судьба сама —
единственный сын
сошел с ума!..

Что мне семейка —
пускай поют.
Бульварная скамейка —
мой приют.

Хожу, мостовым
обминая бока,
вдыхаю дым
табака,

Ничего не кушаю
и не пью —
слушаю
стихи и пою.

Греми, мандолина,
под уличный гам…
Не жизнь, а малина —
дай
бог
вам!