Илья Авраменко - Песня Победы. Стихотворения

Он писал эти строки за час перед боем.
Он в атаке прикрыл эти строки собою.
Он убит был. И под безымянным пригорком
санитары его подобрали с земли.
И когда расстегнули карман гимнастерки,
эти строки им пальцы обожгли.
По солдатским рукам, точно пламя по веткам,
понеслись эти строки сквозь вьюжный простор
и дошли до редакции крупной газеты,
и, дымясь, улеглись на редакторский стол.
Их поставили вместо передовицы,
и газета огнем налилась до краев.
Ты ведь помнишь, обуглены были страницы?
Ты ведь помнишь, как вспыхнуло сердце твое?

Вот так новость: бабушка сказала,
что она сражалась в партизанах!
— Кто же взял тебя в отряд, под пули?
Ты ж трусиха, милая бабуля!
У меня пустячная простуда —
у тебя сейчас же с сердцем худо.
Если оцарапаюсь до крови,
ты теряешь все свое здоровье.
А когда в кино палят из пушек,
ты же сразу затыкаешь уши! —
Бабушка в ответ вздохнула тихо:
— Верно... И тогда была трусиха...
И тогда мне было с сердцем худо,
ежели трясла кого простуда.
И тогда при виде чьей-то крови
начисто теряла я здоровье.
А когда с пригорка пушка била,
мне за всю деревню страшно было!
До того пугалась я, бывало,
за себя бояться забывала...

Берлин горит. Подтаявшая тьма
Все выше подымается и выше...
Огонь вошел в угрюмые дома,
И с тяжким гулом оседают крыши,
И наземь балки падают, звеня,
И жаркий пепел сыплется за ворот...

Я много видел пепла и огня;
Я видел свой, войну познавший город
И пламя, полыхающее в нем...
Берлин горит совсем другим огнем.

Время счастливой и скорбной слезы,
сладкого хмеля...
После войны, как после грозы,
птицы запели:

в горле
комок от нахлынувших слов —
радостных, горьких...
Дудин,
Гудзенко,
Луконин,
Орлов —
все в гимнастерках.

Как это вышло —
никто не поймет:
на пепелище
птица в победное утро поет
звонче и чище.

Стих,
принесенный оттуда, звучал
не для почета...
Новое время,
начало начал,
точка отсчета.

Взяли перо, отомкнули штыки,
мы — не мальчишки!
Первые споры по части строки,
первые книжки...

Разве мы думали, милый, с тобой:
сердце устанет,
новая молодость — с новой судьбой
следом нагрянет.

Новые вина из новой лозы,
новые цели...
После войны, как после грозы,
птицы запели...

Он не спит,
Он пишет.
Мучит голод.
Дрожь коптилки.
Сумрак ледяной.
Что успел он?
Так еще он молод!
Два десятилетья за спиной.
Третье только началось недавно
И до половины не дошло...

Нынче ход какой-то своенравный
Музыки, встающей на крыло,
Будто сами возникают звуки,
Нарастают,
Крепнут,
Не сдержать!
В кости клавиш бьют костяшки-руки
И слабеют,
Но бегут опять,
Слух наполнив
Громом,
Гулом,
Звоном, —
Все еще не ясно ничего,
Все еще охвачено, как стоном,

Ярым гневом сердца самого.
Но уже отрывисто,
Как взрывы,
Как на марше топающий взвод,
Задыхаясь,
Здесь,
Нетерпеливо
Нота к ноте на листах встает.
Все забыто:
Голод, сумрак, стужа.

Он опять могуч —
И в полный рост,
В черных душах сея черный ужас,
Музыка встает до самых звезд.
— Смерть за смерть! —
Взывают миллионы.
— Кровь за кровь! —
Сердца им в лад стучат.
Взрыв.
Огонь.
И рушатся вагоны
Под откос —
И к черту, в чертов ад!
Он как будто сам в огне.
Но руки
Коченеют,
И темно в глазах,
И куда-то прочь уходят звуки,
И потерян такта мерный шаг...
Но опять встает, поет, взлетает
Музыка
И рвется в небосвод,
Громом,
Гневом,
Молнией сверкает
И уже в бессмертие ведет.

Пройдя сквозь долгий грохот боя,
На слиток бронзовый легла,
Как символ города-героя,
Адмиралтейская игла.

Взгляни — заговорит без слова
Металла трепетный язык.
И воздух города морского,
И над Невой подъятый штык.

Вся бронза дышит, как живая,
В граните плещется река,
И ветер ленты развевает
На бескозырке моряка.

И даль пылает золотая,
И синью светят небеса.
И вдруг, до слуха долетая,
Встают из бронзы голоса:

«Мы так за город наш стояли,
Так эту землю берегли,
Что нынче музыкою стали,
Из боя в песню перешли.

Мы слиты из такого сплава,
Через такой прошли нагрев,
Что стала бронзой наша слава,
Навек в металле затвердев».

Слова уходят, затихая,
В металл, в бессмертье, в немоту
И, снова бронзой полыхая,
Игла пронзает высоту.

Черное небо вспорото
сабельным взмахом ракет.
Небо великого города
окрашено в разноцвет.

Падает черное небо
отблесками в Неву.
Отныне блокада — небыль!
В полнеба салют — наяву!

Вьюжится, вьюжится, вьюжится
огненный снегопад.
В огненном вальсе кружится
праздничный Ленинград.

А мы у моста Дворцового,
из сквера, что у дворца,
привычные к ливню свинцовому,
впервой палим без свинца.

И я — сотоварищи рядом, —
сбросив на снег шинель,
развешиваю над Ленинградом
праздничную шрапнель.

Небо золотом вспорото,
но черен январский лед.
И по червонному золоту —
черный свинцовый налет.

И свет, и мрак непролазный
отныне в едином ряду.
Победа, вобравшая разом
и празднество и беду.

В сверкающем сабельном взмахе
взмывает салют в зенит...
За этот салют в атаке
в среду мой брат убит.

Проносятся весны, уносятся весны.
Вздымаются к небу могучие сосны.
И в спилах дерев — многоцветные кольца,
как память о том, что я был комсомольцем.

...В сосновой тиши, на забытой полянке
мы с дочкой нашли котлован от землянки.
А в центре, где взвод наш ютился когда-то,
зеленый дневальный — сосна вполобхвата.

Когда ж ты успела — из крошечки-семечка?
И сколько же минуло времени-времечка?!

Но в спил не взглянуть — от корья до средины.
И не перечесть календарные кольца...
Вдруг ветер смахнул седину и морщины,
и вновь я увидел себя комсомольцем.

И юность, моя комсомольская юность
к землянке со взводом из боя вернулась.
И — слышишь? — в соседнем густом мелколесье
вновь завелась наша взводная песня.

И жизнь не прожита, и песнь не допета.
И каждый уверен: «...вернусь, Лизавета».
...Недлинно нам песенки пела война.
И все ж я вернулся. — Ну, здравствуй, сосна!