Николай Глейзаров
Парень с Васильевского острова
Его не раз встречали вы
Закатною порой
С гармошкой над причалами
Над светлою Невой.
Идет вечерним городом,
Улыбки шлет друзьям,
А то вдруг переборами
Пройдется по ладам.
Гулял в рубашке шелковой
Веселый гармонист.
С Васильевского острова,
С завода «Металлист».
Но вот войной нагрянула
Фашистская орда,
Он защищать отправился
Поля и города.
Пел песенки походные,
В сраженьях первым был,
Он гнезда пулеметные
Гранатами громил.
Ходил в атаки грозные
Веселый гармонист,
С Васильевского острова,
С завода «Металлист».
В бою, навылет раненный,
Скомандовал: «Вперед!»
И, крикнув: «В бой за Родину!» —
Упал на пулемет.
А в госпитале утром он,
Едва набрался сил,
Баян свой перламутровый
С улыбкой попросил.
И заиграл походную
Веселый гармонист,
С Васильевского острова,
С завода «Металлист».
Ему все удивляются,
Сиделки сбились с ног:
То песней заливается,
То просится в свой полк.
Однажды утром раненых
Полковник навестил.
— Откуда ты, отчаянный? —
Он ласково спросил.
Ему ответил с гордостью
Веселый гармонист:
— С Васильевского острова,
С завода «Металлист».
Чудо из реальности суровой,
Вымысел, помноженный на грусть...
Юность спросит: — Мне вернуться снова?
— Невозможно... — Хочешь, возвращусь?
— И такой же точно будешь? — Буду.
Повторюсь, не пропустив ни дня.
Вот, чудак, ведь ты поверил в чудо,
Что ж тебе не веровать в меня?! —
Сосны покачнутся. И тревогу
Вынесет простуженный мотив
На одностороннюю дорогу,
На одноколейные пути.
Под ногой камней возникнет ропот.
С тяготением земным не в лад
С бруствера осевшего окопа
Медленные камни полетят.
И уже движеньем увлеченный
Прошепчу: «Ты воскресишь друзей?»
А она спокойная: «О чем ты?
Я тогда не стала бы твоей.
Впрочем, ладно, им в могилах тесно.
И уж раз завел об этом речь,
Пусть твои товарищи воскреснут,
Пусть встают, им снова в землю лечь...»
И предсмертной болью обжигая,
Ударяет ледяное — «пусть».
— Врешь! — кричу. — Ты не моя — чужая.
А моя не скажет — «возвращусь».
К слепым и полузрячим
На госпитальный свет,
Должно быть, наудачу
Забрел к нам Архимед.
Не слишком ли? Не слишком.
Блокадная пора.
Шуршат страницы книжки,
Читает медсестра...
Когда грабеж повальный,
Мечей злорадный звон,
Трудом фундаментальным
Решил заняться он.
В своем саду-садочке,
Витая вдалеке,
Чертил углы, кружочки
На чистеньком песке.
Ворвался воин Рима,
Ворвался — ну и что ж?
Врагу невозмутимо:
— Не затемняй чертеж! —
К несчастью, воин ведал
Одно: тупить свой меч.
А мог бы Архимеда
Просить, предостеречь.
И вывод хитроватый
На тыщи лет вперед:
Уж выбрал с краю хату,
Молчи — и повезет...
И замерла страница,
Когда сказал сосед:
— Кончай читать, сестрица.
Оболган Архимед.
Хозяин камнепада,
Он до последних дней
Командовал что надо
По-нашему бригадой
Тяжелых батарей.
— Почти, — добавил некто,
Подняв лицо в бинтах, —
Точней, он был инспектор
В технических войсках.
Но главное, ребята,
Я утверждать берусь,
Что он погиб солдатом,
Мудрец из Сиракуз.—
Свет от коптилки замер,
Немногим видный свет.
И плакал перед нами
Счастливыми слезами
Блокадник Архимед.
Беспристрастно, как птица с вершины полета,
без добра и без худа, без правды и лжи
я гляжу на бегущие в рвах и болотах,
на шуршащие в скалах ничьи рубежи.
Зеленеют солдаты. Торжественно мокнут.
Полосатый шлагбаум ложится на путь.
А в ничейном кустарнике птицы не молкнут:
всепланетные песни терзают им грудь.
Вечереют солдаты. Торжественны лица.
Только я беспристрастен, как каменный пик.
...А земля, будто в трещинах, в этих границах,
подо мною, растущим к звезде напрямик!
Собираю глазами наземные краски,
отпираю себя, словно ржавый замок,
и... срываюсь! И бьюсь!
Не могу беспристрастно...
И на русскую землю валюсь, как щенок.
Обнимаю корявую старую вербу,
поднимаю над полем себя, как свечу...
И в стальную, пшеничную, кровную — верю!
И вовек никому отдавать не хочу.
Война меня кормила из помойки:
пороешься и что-нибудь найдешь.
Как серенькая мышка-землеройка,
как некогда пронырливый Гаврош...
Зелененький сухарик, корка сыра,
консервных банок пряный аромат.
В штанах колени, вставленные в дыры,
как стоп-сигналы красные горят.
И бешеные пульки, вместо пташек,
чирикают по-своему... И дым,
как будто знамя молодости нашей,
встает над горизонтом золотым...
Начинается день усталостью.
Поясничными злыми болями.
Это значит, что дело к старости,
К отголоскам войны тем более...
Что-то колет в боку и в печени.
Шестьдесят годков за плечами.
Восемь раз в медсанбатах леченный,
Больно свыкся ты, дед, с врачами.
Что ли, будешь лежачим к завтраму,
Чтоб весь дом за тобой ухаживал?
Хоть с косой в руке, хоть на тракторе
Впереди других, помнишь, хаживал?
Или все на земле по-мирному,
По-любовному, по-сердечному?
Где же совесть твоя настырная —
Оборона твоя всевечная?
Уж не вздумал ли кто вломиться
С этой хвори твоей небдительной!
Кто поможет Москве-столице
Русской сметкою удивительной?
Кто, пропахнувший потом-порохом,
В тех краях, что куда не ближе,
За Россию сочтется с ворогом,
Свободя города-парижи?
Кто мундир отутюжить выучит
К дню парадному, дню победному?
Кто дровами деревню выручит?
Без тебя как без рук мы, бедные!
Кто полюбится лучшей девушке?
С фронтовым дружком хватит лишнего?
Вот какой ты здоровый, дедушка,
Ус ржаной, борода пшеничная!
Молодецкой статью да норовом
Ты и мне, замужней, понравился.
Так лечила я деда хворого,
Чтобы в память вошел, поправился!
Накануне конца той великой войны
Были вешние звезды видны — не видны
За белесою дымкою ночи.
В полусне бормотал настороженный дом,
И стучала морзянкой капель за окном —
Вопросительный знак, двоеточье...
Ветер в трубах остылых по-птичьи звучал,
Громыхал ледоход о щербатый причал,
Пахло сыростью из подворотни,
А луна, словно сталь, и темна и светла,
По небесной параболе медленно шла
И была, как снаряд на излете.
Она сейчас лишь в полной силе —
ее начало в мелочах.
Меня и в ясли здесь носили,
водили за руку в очаг.
Мы здесь дрались на звонких палках,
и стекла били заодно,
и собирали медь на свалках,
чтоб лишний раз сходить в кино.
Любовь... теперь краснеешь даже
(от злой солидности спесив),
любил я больше Эрмитажа
наш рыже-голубой залив!
Босых, летящих пяток вспышки
и ветер брызг до облаков.
Любовь...
Я был еще мальчишкой,
жил в мире грез и синяков.
Еще не ведал силы властной
и удивился ей потом,
когда на стол с обивкой красной
залез безрукий управдом.
Он громко всхлипнул:
— Все же надо
Из Ленинграда уезжать... —
Зима угрюмая,
блокада
и умирающая мать...
Визжали в небе бомбовозы.
Любовь.
Ее я понял вдруг,
когда к щекам примерзли слезы
в теплушке, мчавшейся на юг.
Потом, как будто солью к ране,
ты боль горячую осиль,
едва увидишь на экране
Адмиралтейский тонкий шпиль.
Потом, солдатом в сорок пятом,
в ознобе тяжком и в бреду
я все кричал, кричал солдатам,
что в город свой не попаду...
И вот стою, любуясь шпилем,
плывет, плывет кораблик вдаль.
Любовь теперь в надежной силе:
она — как песня и как сталь!
Осень на Пискаревском кладбище
