Неземля - Мария Семеновна Галина

Барышни гуляют без перчаток,

Мерзнут их пальчики,

Слипается мгла,

Романтизм накладывает отпечаток на гибнущие тела,

Байрон ходит по небу, точно тень в крылатом плаще,

Голова у него в плюще, и все для него вотще.

Он снаряжает бронежилет,

Заряжает свой пистолет

И спешит к реввоенсовету, переплывши Па-де-Кале.

Он готов проплыть еще и еще,

Только стремно, когда в плаще.

Да к тому же будучи в курсе, что с последним лучом зари

На поля Вердена и Курска выползают из вод угри,

По краям великой державы, вдоль болот великой реки,

Подминая сырые травы, вьются черные их клубки,

Заползая в ладони павших,

Обтекая озера лиц,

Подгоняя своих отставших плетью августовских зарниц...

...У него на лацкане красный бант,

Он с утра переплыл Геллеспонт.

Если мир чешуей железной осыпается на ветру,

Мы уйдем в саргассову бездну золотую метать икру...

Чтоб сиять во тьме как Челюскин меж разбухших бледных планет,

Чтобы нас целовали моллюски, оставляя жемчужный след.

Он стоит у дверей Чека,

И пчела у его виска.

...Tell me again

Your mortal name

Go to the fields

Where the trace leads

There’s the only choice

To listen to your voice

Ходит Байрон по белу свету, там, затертый меж вечных льдов,

На последнем краю планеты ожидает его Седов,

Он сидит, обживает льдину, входит Байрон — он Джордж Гордон,

Кто давно не верит в пингвинов, но видал сирен и горгон...

Он три дня не ел, три ночи не спал,

Но сумел переплыть Урал.

На Канарах сидят киклопы, на Гебридах грайи кружат,

И пылает закат Европы на колеблемых рубежах,

Море Баренцево, море Берингово, море черное, как душа,

И выносит волна на берег его, и откатывает, шурша...

В этом краю зарниц,

Мертвецов, птиц,

Истаивая, жить

Проще, чем убежать.

...Кумачовый плещет плакат,

Он подхватывает автомат...

Он несется на броневике,

И гвоздика в его виске...

Он хромает один во главе колонн,

Он вчера переплыл Ахерон.

He quickly ties the scarlet band

Adieu adieu my native land...

Бездна бездне мигает, скалится,

Силится слово сказать,

И проросли меж пальцев

Щупальца и глаза.

Там, на самом дне

Тоже горят огни,

Рыбам смущая умы

В толще глиняной тьмы.

Not any pain

Will it be again

Not any fear

Will pass by near

Look into my eyes

When the world dies

Sleep in my hands

When the world ends

Есть у каждого города по городскому саду —

там живут психеи и львы зеленого цвета,

там гуляющие за чугунной литой оградой

дышат про запас, до следующего лета.

Оттого-то и ценится каждый хороший вечер,

огоньки в ветвях и облако над заливом...

Погулять бы по городскому саду, пока навстречу

не идет некто в черном, походкой неторопливой.

Потому что кончится все внезапно и безутешно,

как заведено со времен изгнанья четы из рая,

для потомков их, на пространствах пустых и снежных,

где никто ни с кем попрощаться не успевает.

Совиные глаза глядят в такую тьму,

что трудно распознать, что там и почему,

кто прав, кто виноват. И что за огоньки

горят на расстоянии руки.

Вот, крылья распластав, летит ночной комок

над путаницей трав, сцепившихся в замок

с потерянным ключом — пристанищем сверчка,

пульсируя, парят два огонька.

О, безымянный страх для жителей травы!

Случайный свет в ветвях, или глаза совы?

Все ночи проглядев, до сухости во рту —

кто там, черней дерев, летит сквозь темноту!

Долины черны, как нутро сыроварни,

считая овец, повредишься в уме...

Господь, вышиванье твое, рисованье

пугает и дразнит бредущих во тьме.

Тот гладью, тот крестиком вышит, тот спорот,

тот хмель променял на темнеющий плющ,

раскроено небо, и сыплет за ворот

сырою пыльцой из адамовых кущ.

Там зреет головка зеленого сыра —

предмет вожделенья окрестных собак,

и Рона течет на окраине мира,

холодные волны роняя во мрак.

Что ближе к нам, немощным, что человечней,

чем лунного света немые нули,

чем этот бессмысленный ропот овечий

пред самою бойней, у края земли.

Кто гладью на ткани, кто крестиком вышит,

кто зыбь наблюдает у края земли,

где свет на поверхности пляшет и пишет

нули и восьмерки — но больше нули.

Кто крестиком вышит, кто соткан, кто спорот,

кто хмель променял на темнеющий плющ.

И небо раскрыто, и сыплет за ворот

сырую пыльцу из адамовых кущ.